Виктория Беляева - Очень женская проза

Зачем он тратит свое драгоценное таксистское время и мое, не менее драгоценное, время девушки на выданье? Все это непохоже на так называемую чистую дружбу, это я и сама вижу, без всяких подруг.

Надо сказать, моя личная жизнь, конечно же, не ограничивается поездками с Сашей, больше того, она периодически начинает бить ключом, но все это как-то бесперспективно. И Саша про эти мои взбрыки ничего не знает – во всяком случае, надеюсь, что не знает. Мне, например, отрадно видеть, как Саша дружит с очередным моим «взбрыком», человеком наглым и веселым, то есть полной противоположностью Саше, то есть настоящим таксистом. Мне дорога эта Сашина наивность и неосведомленность, я ее берегу и лелею, хотя сама не знаю, пригодится ли она мне.

Раз в две недели, после очередной прогулочки, я перед сном подолгу думаю об этом. Я не знаю, чем кончится эта история, потому что не знаю даже, что буду думать, делать и чувствовать, если Саша вдруг когда-нибудь активизируется. Я не знаю, нужен ли он мне в какой-нибудь другой роли, кроме роли собеседника, то есть интересует ли он меня как мужчина – такой маленький, такой гордый, такой смешливый и язвительный, такой непохожий на остальных таксистов.

Я привязалась к нему так, что даже если моя личная жизнь внезапно потечет могучим потоком в каком-нибудь не-Сашином направлении, мне будет трудно расстаться с этими регулярными беседами на вы, с этим невозможным Сашей.

И вот, ложась спать, я подолгу думаю, смогу ли я когда-нибудь в Сашу влюбиться, и если да, то как это будет выглядеть. Не знаю. Ясно одно – рано или поздно кто-то должен Сашу полюбить.

Новое платье королевы

…И не дай вам Бог опоздать с утра на работу!

Нет, она, конечно, не будет кричать на вас, как базарная торговка. Более того – она и замечания вам не сделает. Просто в конце месяца объявит, что оштрафовала за опоздание (пятьдесят центов штрафа за минуту задержки, а зарплата у меня, например, и так триста долларов, так что доллар в день – это ого-го!). Поэтому каждое утро проскакиваешь свою марафонскую дистанцию со спринтерской скоростью, прибегаешь мокрая, злая, язык на плече, глаза навыкате…

Не скажу, чтоб она была свирепая или недоброжелательная. Чтобы быть к кому-то недоброжелательной, надо как минимум этого кого-то перед собой видеть. А Калугина не видит. Для нее люди – как пешки, никого не замечает и ни в грош не ставит.

Мужа у нее отродясь не было. Детей тоже. Подруг – тем более. И любовника – ни до, ни после того случая у нее, по-моему, не водилось. Ей-богу! Да сами подумайте – кому нужна такая мымра, которая только и умеет, что раздавать приказы, все больше – о штрафах и увольнениях. Что?.. Без любовника никак?.. Ой, нет, не надо мне про женскую физиологию – женское к ней никакого отношения не имеет.

Не помню, чтоб она когда-нибудь с кем-то на моих глазах говорила о чем-нибудь, кроме работы. Я восьмой год у нее работаю, я знаю про нее все (профессия у меня такая – кто знает о своем боссе больше, чем секретарша?). И я вам говорю: все, что не касается закупки товара, открытия новых отделов, бухгалтерии, сбыта, спроса и выручки, для Калугиной умерло. Давно и навеки.

Я когда открываю какие-нибудь женские журналы, где есть статьи про всяких там бизнес-леди, таких из себя элегантных, остроумных и очаровательных, мне просто смешно. Сколько я их видела – все они одинаковые. Замотанные, задерганные, морды в морщинах. Вещи из дорогих магазинов, а выглядят так, как будто их в секонд-хэнде покупали.

Чтоб быть элегантной и очаровательной, надо вкус к жизни иметь. Надо делать все с удовольствием – одеваться с удовольствием, кушать с удовольствием, причесываться, мужчинам улыбаться. Я не знаю, что такое Калугина может делать с удовольствием, кроме как прибыль подсчитывать.

Это я все вам рассказываю, чтоб было понятно, что она за человек. Несимпатичный, знаете ли, человек. Не улыбнется никогда. Одевается как-то мрачно – все в серое, в черное, в коричневое. Голос резкий, хриплый (курит очень много), не говорит, а каркает.

Никогда доброго слова не скажет. Все сама решает – никому не доверяет, за всеми двести раз каждый вопрос перепроверит. Уж сколько я лет при ней, скольких ее сотрудников пересидела, сколько с ней вместе всего пережила – ведь и мне до конца не верит… Да ладно, чего там, я привыкла уже.

Когда это все случилось, лет ей было, между прочим, всего тридцать шесть, а выглядела она совсем старухой. И держалась так, что ее даже собственные замы боялись, что уж о рядовых сотрудниках говорить.

И вот представьте себе, что эта наша старуха, вся из себя такая правильная, суровая и недоступная, завела себе любовника. Прямо в нашей же фирме. Связалась с подчиненным. Ага.

Работал у нас в компьютерном отделе Толя Новосельцев. Ну, компьютерщик он был неплохой, только не в себе как будто – да все они, компьютерщики, такие, не от мира сего. И вот он должен был чего-то там в офисной сети усовершенствовать, и Калугина ему велела соответствующую служебную записку подготовить. Он написал как мог, да, видимо, глупость какую-то написал. Начальник отдела – он тогда с женой разругался сильно, дело даже к разводу шло, а все потому, что она его с Лозинской застала из отдела снабжения, такой ужас, она заходит, а они… А, да… Ну, в общем, не до работы было Толиному начальнику, он и «подмахнул» не глядя. И на утверждение к Калугиной отправил.

А Калугина каждую бумажку самолично вдоль и поперек проверяла. Новосельцевскую проверила – у нее глаза на лоб полезли. «Вера, – говорит, – давайте ко мне этого бездельника, я ему сейчас…»

Вызываю Новосельцева – он приходит, аж трясется от страха. Я ж говорю, ее все боялись. А такие, как Новосельцев, – тем более. Хлипкий был мужичок, такой, знаете, жизнью обиженный. Пиджачишко на нем мятый, с барахолки, десять баксов – красная цена. Брюки какой-то дрянью заляпаны, ботинки не чищены. Толя развелся еще г молодости, с тех пор холостяком жил – ну понятно, неухоженный мужчина. И сам какой-то жалкий, несчастненький, в очочках, на макушке лысинка пробивается… Бр-р-р!..

Он к ней в кабинет заходит – аж меньше ростом стал. А когда вышел – и вовсе лица на нем не было. Чуть не Р плачет. Ну, я-то знаю, как Калугина распекает – не кричит, а тихим таким змеиным шипом тебя изводит, и смотрит так, как будто ты пустое место; умереть легче, чем все это выслушивать. Мне Новосельцева даже жалко стало. Тут Самохвалов в приемную выходит – калугинский зам, – они с Новосельцевым еще с института знакомы. Стал спрашивать, что, мол, случилось. Новосельцев рассказал. Самохвалов и говорит – понятно, мол, чего ж ты хотел? Баба еще в самом соку, а живет одна, любовников нет. Вот, мол, и бесится от своей женской невостребованности. Вот если б, говорит, ей какого-никакого мужика подкинуть, она, может, человеком стала бы. Говорит, а сам ржет, жеребец здоровый, и Толику подмигивает: мол, давай, Толя, не теряйся, приударь за ней, глядишь – сделаешь приятное всему коллективу. Честное слово, противно было все это слушать! Но выгнать я их не могу – Самохвалов вроде как начальник. Вот и сижу, молчу в тряпочку.