Игорь Матвеев - Пепел сгоревшей любви

Наконец Лемешонок прервал неловкую паузу.

— Света, я тогда по голосу понял, что у тебя какие-то неприятности…

Она колебалась. Рассказать ему? Не начнет ли он снова ехидничать, вспоминать Виктора, острить насчет его машины? Нет, он же извинился. И вообще — ради спасения сына все средства хороши.

Она начала рассказывать. Временами ее голос дрожал. Саша, чуть повернувшись на бок и опираясь на локоть правой руки, слушал, не перебивая.

— Я дам тебе эту сумму. Мне всегда нравился твой Славка, — проговорил он, когда она закончила рассказ. — Хороший парень. Ты, говоришь, осталось три дня?

— Уже даже меньше, — ответила она, чувствуя, как ее охватывает радостное волнение, и еще не до конца веря, что все может разрешиться благополучно. Неужели конец всему этому кошмару? Неужели она, наконец, сможет спать спокойно? Неужели на лицо се издерганного Славки вернется по-юношески беззаботное выражение?

— Но сначала ты ответишь на один вопрос.

Она знала — на какой. Вернее, догадывалась.

И угадала.

— Ты все еще с ним? С Витьком? — медленно проговорил он, стараясь не встречаться с ней взглядом.

«Как она должна ответить? Если скажет, что да — вдруг он психанет и заявит, что никаких денег не даст? А если он вообще поставит условие: вернуться к нему? Что ж, она даже не станет раздумывать. Сын — дороже».

Саша догадался, о чем она думала.

— Говори честно. Не бойся, я дам тебе денег — в любом случае.

В последнее время, особенно после ее звонков с просьбой о помощи, результатом которых явились с трудом выделенные им полторы сотни долларов, она чувствовала, что Виктор как-то отстранился, что ли, от нее. И в его взгляде появилось выражение некой затаенной настороженности — словно она сама была одним из вымогателей, а не их жертвой. И она впервые задала себе вопрос: а любит ли он ее так, как она его? Или она просто не хочет признаваться себе в том, что теперь их связывает только постель? И уже одно то, что такой вопрос возник, говорило: что-то у них пошло не так. Но… сказать сейчас Лемешонку об этом она не могла, потому что боялась: он расценит это как свой шанс и начнет звать ее к себе, а она — она не сможет полюбить его снова. Тем более теперь, когда он… Зачем давать ему напрасную надежду?

И она, не глядя на него, тихо проговорила:

— Да, я по-прежнему с ним.

Саша вздохнул. Его глаза потухли.

— Ну что ж… ладно, Света. А я — я по-прежнему люблю тебя. Уехал в Ирак, чтобы… забыть — не получилось. Хорошо, — уже другим тоном продолжал он, — эту сумму ты получишь в счет работы. Скажем, я плачу тебе двадцать долларов в день. Делим три тысячи сто восемьдесят долларов на двадцать — и получаем… — он прикинул в уме, сколько это может составить, и выдал результат: — Около ста шестидесяти дней. Так что придется тебе переквалифицироваться в профессиональные сиделки.

Он помолчал и добавил:

— При любом раскладе — умру я или выздоровею — деньги останутся у тебя. В первом случае там, надо полагать, они мне не понадобятся, а во втором… ну, будут считаться премией за твой ударный труд. Так что ничего возвращать тебе не придется.

Сашка полез в карман пижамы и достал оттуда пачку новеньких стодолларовых купюр. Протянул ей.

— Тридцать две. То есть три тысячи двести долларов.

— Но… Саша, а как же ты?

— Перебьюсь как-нибудь, — скромно ответил он.

Она уронила голову на ладони и заплакала — громко, навзрыд. Этот человек, который все еще любил ее, спасал ее сына и, может, отдавая такую внушительную сумму, надеялся, что и она… Но Света знала наверняка, что никогда уже не сможет почувствовать к нему что-то большее, чем просто благодарность.

— Перестань плакать. Бери баксы и иди. Договаривайся с этими уродами, как передать деньги. Когда все уладишь, приезжай и начинай работать. Короче, созвонимся. Запиши номер мобильника. А пока со мной побудет Валентина.

Она вытерла слезы. Встала, наклонилась над кроватью, поцеловала его в небритую щеку.

— Спасибо, Саша.

Саша

— Ну что? Договорились или будешь искать другую кандидатуру? — спросила Валентина, вернувшись из магазина.

— Нет, не буду, — ответил я, все еще чувствуя на щеке тепло губ Светы. — Хорошая женщина.

— И когда же она приступит? — с тайной тревогой поинтересовалась моя экс-супруга.

Я прекрасно понимал Валентину: она очень рассчитывала на мои пятьдесят баксов в день, и чем дольше она задержалась бы в моей квартире, тем больше я бы, так сказать, «отстегнул» ей.

— Не волнуйся. Сейчас у нее какие-то там проблемы, так что она начнет только дней через пять. Минимум. За эти пять дней, как мы и договаривались, ты получишь двести пятьдесят баксов. В своей библиотеке ты будешь работать за такую сумму месяца два.

Валентина не смогла сдержать вздох облегчения.

— Поешь что-нибудь? — даже предложила она от избытка чувств.

В пору нашей семейной жизни она часто уходила к подругам, просиживая там по много часов, а я, как кот по помойке, лазил по холодильнику, выуживая оттуда то кусок колбасы, то оставшиеся с позавчера котлеты. Вот если бы я мог платить ей по пятьдесят «зеленых» в день тогда…

— Давай, — согласился я.

Бывшая супруга ушла на кухню сооружать второй завтрак. Как в лучших домах.

А я стал думать о Свете. Я собирался купить, или даже уже купил, ее время. По двадцать баксов в сутки. Теперь с моими капиталами я — теоретически — мог держать ее возле себя и год, и два, и даже десять. Я, наверное, мог купить даже ее тело — но не любовь. Это была бы механическая кукла. Надувная женщина. Которая, послушно отпахивая «смену» у Лемешонка, все равно думала бы о нем — о своем Витьке. Так, наверное, токарь, механически бездумно выточив на заводе сколько там нужно по плану деталей, включает свои чувства лишь тогда, когда возвращается к семье, детям, телевизору, бокалу с пивом или заветной поллитре.

Вас это устраивало бы? Вот и меня тоже.

Видеть каждый день женщину, которую любишь и которая не любит тебя, а лишь выполняет свои обязанности, — больно. Не видеть ее, но постоянно думать о ней, особенно теперь, когда ты вернулся в свой город и знаешь, что она где-то рядом, — тоже больно. Какая боль сильнее? Время покажет. Проведем над самим собой эксперимент. Если станет невмоготу, я просто уволю ее, даже не заставляя отработать эти три тысячи долларов. Могу себе позволить, ведь я теперь Корейко[6], подпольный миллионер. Правда, того не изрешетили очередью из «Калашникова».

Повеселевшая Валентина вошла с двумя тарелками. На одной лежали ломтики мелко нарезанного сыра, на другой — поджаренный хлеб.