Полный спектр - Тери Нова

Так проходит половина ночи в размышлениях и подсчетах, к утру я забираюсь в кровать и проваливаюсь в сон без сновидений, впервые за долгое время чувствуя себя умиротворенным и приближенным к тому, что обычные люди называют гармонией.

Глава 7

Ремеди

16 лет

Зубы ударяются друг о друга, обжигающий холод медленно распространяется по телу, и боль в затекших конечностях уже почти не кажется невыносимой. Поднявшись после воскресной мессы, я потеряла равновесие и упала прямо в проход, зацепив собой и уронив единственный источник тепла – одинокую свечу в латунной подставке. Мы все соревнуемся за право сидеть ближе к проходу в основном по этой причине, толкаясь и устраивая очередь, и вот, когда удача наконец выпала мне, я потерпела фиаско.

Несколько девочек злорадно хихикают, пока каноник[3] заканчивает проповедь, остальные уже выходят вперед и выстраиваются в очередь, чтобы принять тело и кровь Христовы.

Сестра Леони, чья задача в основном состоит в том, чтобы проходить по рядам, проверяя, кто из нас поет, используя лишь малую часть голоса, или не склоняет голову достаточно низко при упоминании имени Иисуса, бросает на меня неодобрительный взгляд. Ее пухлое лицо практически непроницаемо, за исключением поджатых губ и острого взгляда, свидетельствующих о том, что она вот-вот выйдет из себя.

Быстро поднимаюсь, отряхивая и поправляя платье, стараясь игнорировать покалывающее ощущение в руках и ногах, а еще тот факт, что кожа на моих ладонях практически посинела от холода, царящего здесь, в часовне. Единственным допустимым движением во время службы был момент, когда мы брались за руки и говорили: «Мир вам!», – но этого все равно было недостаточно, чтобы согреться.

Когда подходит моя очередь, служительница алтаря передает канонику круглую пластинку, и я открываю рот, не чувствуя вкуса на языке. Далее идет глоток вина из общего кубка, что по моим меркам настолько же не гигиенично, как добровольное облизывание сиденья унитаза, но какой у меня выбор? Каноник – низкорослый худощавый старик с обвисшей кожей – говорит заученные слова на автомате, превращая происходящее в конвейер. Он выглядит полуспящим, даже когда бредет по коридорам, не обращая внимания на нас, кто должен почтенно склонять головы, отбегая в сторону, словно он королевская особа, а мы – придворные слуги.

Проглатываю подношение вместе с горечью бытия и становлюсь в колонну, предвкушая время наедине с собой, а еще момент, когда в туалетной комнате смогу засунуть окоченевшие руки под горячую воду, чтобы немного отогреться.

Когда я только попала сюда, в монастырь святого Мартина, первое, что показалось странным – мужское имя, так не характерно стоящее во главе места, где в основном одни только женщины. За исключением садовника, плотника и престарелого каноника. С годами я обнаружила еще несколько странностей, как, например, розги, висящие в каждом классе наряду с деревянным распятием и алтарем. Они почти никогда не использовались по назначению, но всегда служили негласным напоминанием, что мы должны подчиняться правилам, быть покорными и тихими.

Обетные свечи воняли мокрой шерстью, а поскольку обычно они горели весь день с пяти утра, к вечеру запах впитывался в одежду и даже кожу. Монахини позаботились, чтобы у нас было все необходимое по их меркам: собственный экземпляр Библии, молитвенник, четки, книга гимнов, распорядок работы и учебы. Даже номер койки на жестком металлическом каркасе в общей спальне на сто пятьдесят человек. Но когда у меня случились первые месячные, никто из них будто не понимал, о чем я прошу, стоя в классе перед окровавленным стулом под прицелом десятков глаз. Они презирают тампоны и любые современные средства гигиены так же сильно, как аборты и компьютеры, внушая нам свои архаичные принципы, почти скатившись до уровня средневековых нравов. И неустанно повторяют при этом, что тяготы и лишения должны подготовить нас к этой жизни и жизни грядущей.

Каждое утро мы преклоняем колени перед крестом, а вечером засыпаем с молитвой на устах. Прутья забора стали слишком узкими, чтобы я могла выбраться даже ненадолго, единственным спасением служат письма, надежно спрятанные мною в нижней части угловой полки в библиотеке прямо за стопкой никому не нужных ветхих изданий Библии.

Вот куда я направляюсь после того, как целых два часа отковыривала застывшие восковые капли от подсвечников в опустевшем зале часовни. На сегодня работы больше нет, и до вечера я могу притворяться читающей библейские поучения, спрятавшись между полок. На самом же деле я планирую распаковать один из подарков Уэйда.

Когда всем знакомый владелец фермерской лавки как обычно в понедельник утром пожаловал в монастырь с тележкой, груженной свежим мясом, молоком и яйцами, никто не заподозрил неладное. И лишь перед уходом он успел шепнуть, где будет спрятана посылка для меня. Полагая, что он ошибся или плохо пошутил, я все же отправилась в указанное место, как только представилась возможность. За ящиками с картофелем и свеклой лежал тонкий пластиковый пакет без опознавательных марок, а в нем лакричная палочка, очередное письмо и набор для изготовления ароматного мыла.

Я была на седьмом небе, радуясь, что запах овечьей шерсти наконец останется далеко позади. И впервые, когда свежесваренный скользкий розовый брусочек в форме цветка коснулся кожи под горячими струями душа, я расплакалась от счастья. Это было лучшим подарком из многих, последовавших после, а ведь там был даже крохотный плейер с наушниками и бесконечным числом музыкальных записей. В прошлый раз мне попалась небольшая коробка с кистями и красками, обернутая газетой. Увы, я слишком быстро осознала, что художником мне не стать, да и сушить наскоро написанную картину было негде, поэтому пришлось завернуть ее обратно, так что газетные чернила присохли к краске, испортив результат.

Каждые несколько месяцев мне выпадает возможность попробовать себя в чем-то новом, иногда я делюсь с Уэйдом успехами, подробно описывая процесс и то, что получилось. К своей чести, он ни разу не признался, что мои таланты в лучшем случае никчемны. Наоборот, в его письмах столько поддержки и доброты: стоит мне распечатать очередной конверт, как все вокруг стихает и сужается до одного клочка бумаги в моих дрожащих от волнения ладонях. Тепло, отпечатанное на листках, просачивается в заледеневшие от одиночества кости.

На самом деле даже если в конечном итоге