Запрещенные слова. Том 2 - Айя Субботина

спокойна (почти). И медленно выдыхает. Напряжение уходит из его плеч.

— Ладно, - бросает. - Печенье так печенье.

— Иди в ванную, - говорю я, мягко подталкивая его в нужную сторону. - Я сейчас приду. Нужно обработать руки.

Он бросает последний, тяжелый взгляд на отца и уходит.

— Я присмотрю за печеньем, Майя, не беспокойтесь, - небрежно бросает Форвард, как будто его такой «теплый прием» ни разу не смутил. Привык, наверное. – Идите, Вячеславу вы нужнее.

Я благодарно киваю и несусь в ванную.

Слава сидит на бортике, опустив голову. Уже стянул куртку, и с задумчивым видом разглядывает свою разбитую руку.

Я опускаюсь перед ним на колени.

— Давай сюда, - говорю тихо, но твердо, чтобы и не думал спорить.

Он не сопротивляется.

Я осторожно обмываю ссадины теплой водой. Слава только раз сдавленно шипит сквозь зубы, когда вода впервые касается открытых ран.

В аптечке только перекись. Господи. Ну почему, почему я не купила нормальный хлоргексидин?! Ему же больно будет!

— Терпи, - шепчу, доставая флакончик, пока сама тяжело и нервно вздыхаю за двоих. - Сейчас будет щипать.

Выливаю маленькую порцию. Пена поднимается белой шапкой, шипя и немного пузырясь. Я дую на ранки, стараясь облегчить боль. Слава не издает никаких звуков, никак не отсвечивает боль. Я шмыгаю носом. Один раз. Второй.

Слава поднимает мою голову за подбородок здоровой рукой.

— Эй, - говорит мягко, наклоняясь чуть ближе. - Ты чего, Би? Плачешь?

— Нет, - вру ненарочно, а просто потому, что… Вытираю слезу плечом. - Просто… больно же. Тебе.

— Мне не больно, Би. – Дубровский улыбается, и эта улыбка, хоть и уставшая, но уже привычно теплая и наполовину расслабленная. - Мне охуеть как хорошо. Давно мечтал это сделать.

— Ты не должен был… - начинаю я.

— Должен, - обрывает не грубо, но безапелляционно. – Давно надо было.

Он наклоняется еще ниже, прижимается лбом к моему лбу.

— Послушай меня, Би, - от его снова почему-то как будто простуженного голоса по коже мурашки. – Тебе больше не о чем беспокоиться. Эта тварь… этот кусок дерьма больше никогда к тебе не приблизится. Я ему очень доходчиво объяснил. На языке, который он понимает. Он, может, и не сдохнет, но в сторону нашей жизни теперь даже смотреть будет бояться.

— Да плевать мне на Резника! - вырывается у меня. Я роняю ватный диск. - Плевать! Я за тебя беспокоилась! Я чуть с ума не сошла, пока тебя ждала!

Он смотрит на меня. Внимательно. С улыбкой. С любовью.

— Я мужчина, Би, - озвучивает очень просто и без пафоса. – Это моя обязанность. Защищать свое. Защищать тебя. Всегда. Привыкай.

Когда целует в нос – у меня снова предательски щиплет в горле.

— Единственное, о чем тебе стоит беспокоиться, - теперь его голос становится низким, бархатным, а в глазах вспыхивают знакомые, горячие искры, - это о том, как ты будешь выдерживать мою тушу в постели сегодня ночью. У меня адреналин пиздец зашкаливает.

— Ты невыносим, - вспыхиваю - но мои руки уже тянутся к его плечам. – У тебя рука болит.

— У меня есть вторая, - усмехается Слава, демонстративно обнимая меня ею буквально как стальной цепью. - И еще кое-что, что абсолютно в полном порядке. Хочешь проверить?

— Дубровский! – Я не сильно толкаю его в плечо, но сама уже смеюсь сквозь остатки слез.

— Иди ко мне, Би. - Тянет меня вверх, усаживая к себе на колени. - Печенье подождет. Отец подождет. Весь мир подождет. Мне нужно тебя поцеловать прямо сейчас, а то сдохну.

Когда через десять минут возвращаемся на кухню, в воздухе висит густой, одурманивающий аромат шоколада и ванили. Он настолько плотный, что кажется, его можно поймать ладонью. Этот запах странным образом диссонирует с запахом перекиси водорода на руках Славы и с ледяным спокойствием сидящего за нашим столом Форварда.

Он уже вытащил противень из духовки. Печенье - темные, потрескавшиеся полусферы - дымится на решетке, источая уют, которого в этой ситуации быть просто не должно.

Слава останавливается в дверях, оценивает столешницу – бутылку, два наполненных стакана и третий, пустой. Молча подходит, берет виски в здоровую руку, вертит, изучая этикетку, хмыкает. Плещет себе щедрую порцию - на два пальца, не меньше.

— У нас вино есть, - говорю тихо, пытаясь разрядить обстановку, которая снова начинает искрить. – И… шампанское в холодильнике.

Слава зыркает на отца – Форвард отвечает ему идентичным тяжелым взглядом.

— Вино здесь не поможет, Би, - кривит ртом, поднимая стакан и делает большой жадный глоток.

Вижу, как дергается его кадык, как он морщится, когда обжигающая жидкость проходит по горлу. Я знаю, что с алкоголем мой Дубровский на «вы», но, наверное, сейчас ему это нужно, чтобы успокоить зверя внутри. Чтобы не наговорить отцу «приятностей».

Форвард тоже поднимает стакан. В его взгляде нет ни тени сентиментальности, но есть что-то похожее на… уважение? Или, скорее, на удовлетворение от того, что «проект» работает исправно.

— С Днем рождения, сын, - говорит сухо и коротко. Без пожеланий счастья, здоровья и прочей чепухи, которая между ними звучала бы как ложь.

— Спасибо, - так же коротко бросает Слава. Смотрит не на отца, а на виски в стакане. Делает еще один глоток.

Между ними - пропасть. Годы молчания, обид и манипуляций. Но сейчас, в этот странный вечер, над трупом (фигурально выражаясь) нашего общего врага, они как будто все-таки стоят на одном берегу.

— Чай? - Чувствую себя пытающимся удержать равновесие канатоходцем. - К печенью?

— Было бы неплохо, — кивает Форвард. Он снова садится на стул, принимая свою привычную, расслабленно-властную позу.

Я суечусь у чайника, расставляю чашки. Слава прислоняется бедром к подоконнику, наблюдает за отцом исподлобья, хмурый, но уже не такой напряженный. Как будто не может поверить, что это просто семейный визит, а не что-то больше.

Честно говоря, я тоже в это не верю – это точно был бы далеко не первый День рождения сына, который он пропустит. Что такое особенно случилось сейчас? Славе двадцать девять, даже не круглая дата.

Взгляд Дубровского то и дело возвращается ко мне, читаю в нем немой вопрос: «Ты точно в порядке?». Едва заметно киваю и улыбаюсь: «Когда ты рядом – все всегда в порядке».

Мы пьем чай. Едим печенье, которое, к моему удивлению,