Она - моё табу - Настя Мирная

ночь. Только это уже не эротические сны. В них она вырывает мне сердце и смеётся, глядя в глаза. И я помню, как она написала мне, что реальность — это когда тот, кому ты доверяешь, вырывает ещё бьющееся сердце из твоей груди, а ты всё это видишь. Ещё живёшь, но на самом деле умираешь. Я ни живой, ни мёртвый. Где-то на грани, но шагнуть за неё не получается ни в одну сторону.

Сегодня сослуживцы устраивают грандиозную пьянку. Послезавтра мы разъедемся по всей стране и вряд ли ещё когда-то пересечёмся. Веселье санкционировано и обговорено с командованием. А меня даже напиться не тянет. Какая-то апатия. Хочется просто лежать и смотреть в потолок. Не шевелиться, никого не слышать, никому ничего не отвечать.

— Диксон, ну чего завис? Идём! Два дня до свободы. Надо это отпраздновать! — наперебой бомбят друзья.

— Пас. — буркаю и переворачиваюсь на живот.

В нос сразу бьёт лёгкий запах лета от подушки. Она до сих пор пахнет Кристиной. Мне тошно становится от своей слабости. В глубине души я, наивный, тупорылый идиот, продолжаю во что-то верить и на что-то надеяться. Проверяю, не разблокировала ли Крис. Пишу ей сообщение, только чтобы увидеть: вы не можете отправлять сообщения этому абоненту.

Долбоебизм, да?

Она меня бросила, выбрав свободную, богатую, беззаботную жизнь вместо квартиры в ипотеку и необходимости работать и варить борщи. Но мне хочется верить, что между нами действительно было по-настоящему, что она тоже любила. Я видел это. Я это чувствовал. Почему же тогда она решила всё уничтожить? Если бы не звонок и спокойный виноватый голос Кристины, я бы подумал, что меня тупо разводят.

Дверь кубрика хлопает. Дружный смех и шаги постепенно стихают в коридоре, оставляя лишь эхо. Но вскоре и оно глохнет.

Закусываю наволочку, вдавливаясь лицом в подушку. В груди нестерпимо болит и пульсирует. Казалось бы, что ещё две недели назад начал понимать, к чему всё идёт, но легче не становится. Никак не отпускает эта мучительная, болезненная любовь. Видимо, яд в моих венах теперь пожизненно. Наверное, когда-нибудь я научусь с ним жить. Наверное, в будущем я смогу к нему привыкнуть. Наверное, я даже смогу его не замечать. Наверное, когда-нибудь… Но не сейчас. Сейчас внутри сплошной концентрат. И он жжёт, жжёт, жжёт. Вою, словно раненный зверь, глуша звуки подушкой. За рёбрами колотится так остервенело, что дышу с трудом. Когда уже перемолотит там всё к хуям? Когда отпустит?

Пять дней без её голоса, раздробленного дыхания в динамике, без десятка селфи в день, без ожидания звонка или месседжа. Первые пять дней. А впереди ждёт куда больше. Недели, месяцы, годы… Вся жизнь без неё. Которую я пока не представляю.

— Андрюха? — сквозь вакуум слышу голос Макея.

— Пах, пожалуйста… оставь сейчас. — скулю в подушку.

— Давай поговорим. — просит убито.

В последнее время мы почти не разговариваем. И не только я избегаю общения. Макеев и сам не стремится к нему. Часто отводит взгляд, не смотрит в глаза. И вообще старается держаться от меня подальше. Возможно, он чувствует вину, что свёл нас с Царёвой.

Отрываюсь от постели и сползаю на пол. Смотрю на друга. Он смотрит в сторону. Сжимаю его плечо, захватываю китель и выжимаю какую-то кривую улыбку.

— Пойдём нахуяримся. — толкаю заманчиво. — Не факт, что когда-то у нас ещё будет такая возможность. Последняя вечеринка и попрощаемся.

Выхожу в коридор. Ноги не сгибаются, спина прямая, голова вверх, шаги чеканные. Только почему-то блядская тумбочка смазывается. Я вижу возле неё Кристину Царёву в розовом платье и кедах. Будто со стороны смотрю, как нагоняю её и целую. Слышу её крики и мольбы вернуться на пост. Ощущаю её наркотический вкус. Спотыкаюсь, как и она тогда. Паха ловит за плечо. Поворачиваюсь и смотрю на друга. И меня прорывает. С отчаянным воплем выплёскиваю большую половину души. С замахом опускаю кулак на стену. Раз, второй, третий, десятый… Макеев и кто-то ещё старается остановить меня, но я продолжаю разбивать руки в мясо. Ломать себе кости, чтобы заглушить физической болью раздолбанное сердце.

— Остановись! Хватит! Андрей! Прекрати! Дикий! — какофония всё большего количества голосов.

— Все ушли отсюда! — крик взводного.

— Товарищ старший лейтенант. — Макей.

— Я сам! Вон все!

Он бьёт мне под колени, присаживая на пол. Я продолжаю впечатывать в плитку раскуроченные руки. Рывком поворачивает на себя и обнимает. А я реву, безвольно свесив голову на грудь.

Вот, что оказывается по-настоящему больно. Когда девушка, которой даришь всего себя, так легко отказывается от тебя. Даже если говорит, что любит… Даже если реально любит… Выбирает красивую жизнь вместо не столь привлекательной реальности. А ты просто не представляешь своего будущего без неё. Ведь в голове ты встречаешь её возле алтаря, надеваешь на палец кольцо, берёшь на руки вашего ребёнка, замечаешь первую седую волосинку в шоколадных волосах и первую морщинку, а спустя годы ты любишь каждую седину и морщину.

— Давай, парень, держись. Не ломайся. Нельзя. Тебя семья ждёт. Держись. — приговаривает Гафрионов, крепко удерживая меня. — Я знаю, как больно. Понимаю. Не скажу, что со временем ты забудешь. Не забудешь. И боль никуда не уйдёт. Но она притупится. Ты научишься жить с ней. И даже не замечать. А пока… Пока будет очень больно. Ты будешь реветь ночами. Потеряешь вкус к жизни. Пустишься во все тяжкие. Но потом… Потом сможешь, Андрей. А сейчас держись, парень. Ты должен это пережить. Не думай о себе. Думай о доме, о семье, о братьях и сестре, об учёбе и работе, о будущем…

— В котором не будет её. — всхлипываю, не в силах сдержаться.

— Не будет. — кивает старлей. — И ты никогда её не отпустишь до конца. Только не вздумай сдаваться. Не вздумай «выходить». Ты будешь помнить. И ты будешь с этим жить. У тебя нет выбора, Андрей. Не ради себя. Ради родных.

— Больше не для кого. — выдыхаю и поднимаюсь на ноги. Растираю по лицу солёную кислоту и кровь.

Гафрионов сам накладывает бинты. Жаль, но обходится без серьёзных повреждений. А потом мы с ним всю ночь пьём в кубрике водку. Он рассказывает историю своего разъёбанного сердца. Наверное, в этот момент меня радует понимание, что не только я оказался таким безвольным, ослабленным, сломанным идиотом. Правда, у старлея всё закончилось гораздо раньше, и он до сих пор винит себя, что сдался. Я не сдавался. Готов был бороться до конца. Но сложно это сделать, когда нас разделяют не только десять тысяч километров и пятнадцать часов, но