Соль под кожей. Том третий - Айя Субботина

Это просто тихая усталость с легким флёром отвращения.

— Лерка… — выдыхает новую порцию гнилого содержимого легких. — Лерка… Гарина.

— Валерия, — поправляю тоном снисходительной училки. А потом, вдруг просто плюнув вообще на все, «расшифровываю»: — Валерия Шутова.

Наратов зыркает на тачку у меня за спиной.

Снова на меня.

И опять пялится на тачку, на этот раз лапает ее таким взглядом, как будто это не дорогущий «Астон Мартин», а его персональный электрический стул.

Он, конечно, про Шутова знает.

Ну плюс-минус то же, что и все — гений, звезда IT-Олимпа, миллионер. Зверь.

— Да ты гонишь, — стонет Наратов, медленно сползая передо мной на корточки. — Да что же, блядь… Да как же… это…

— Бывают в жизни такие дни, Серёжа, когда покойники встают из могил и начинают срать тебе за шиворот. Относись к этому философски.

Он продолжает изрыгать разнокалиберные маты, ни один из которых меня абсолютно не трогает. Как будто между мной и этим унылым, и помятым клоуном прозрачная сетка, сквозь которую не просочится ни грамма грязи. Слова — и те не все долетают. А сам Наратов так дергается, словно часть из них моментально рикошетят обратно в него же.

Я всегда знала, что рано или поздно он меня узнает.

Когда-то давно множество раз представляла себе, какими мы будем в этот момент — я, со свершившимся возмездием наперевес, и он — размотанный моими интригами. И все это очень тешило мою душу, грело самолюбие. Как модно сейчас говорить — чесало эго. Я точно так же смотрела как человек, которого я однажды так слепо любила, ползает у моих ног, клянется в любви и раскаивается. А я просто отпихиваю его и иду в свою красивую новую жизнь, где меня ждет Лучший Мужчина на свете. Все в лучших традициях ста серийной женской мелодрамы в прайм-тайм.

И все именно так, если не вникать в незначительные нюансы.

Но пинать Наратова мне совсем не хочется.

Как, впрочем, и жалеть.

— Так вот зачем ты украла завещание, — гундосит Сергей. Медленно и грузно расправляется, но абсолютно точно не до конца. Вряд ли теперь он сможет горделиво распрямит спину вообще хоть когда-нибудь.

— Это ты его украл, Серёжа, а я просто вернула то, что принадлежит мне по праву.

От каждого моего «Серёжа» от дергается, как от удара плеткой.

Я всегда так его называла — Серёжа, Серёженька. Любила и ластилась как маленькая. Так любить могла только глупенькая Валерия Гарина. Слава богу, теперь я знаю, что это был просто долбаный адреналин, на котором этот моральный урод мастерски меня «качал».

— Я же знал… — Наратов уже даже почти выравнивает позвоночник, но вдруг стонет и снова скручивается. На лицо все признаки очень «серьезного разговора» с любимым тестем. Уже бывшим тестем, я так понимаю. — Знал, что с тобой что-то не так… Жопой чувствовал.

Сейчас он может говорить что угодно, но единственное, что чувствовала его жопа в мой адрес — это жадность и возможности. Он просто хотел пересесть с одной упакованной женской шеи на другую. И мою выбрал не случайно — по его логике, я была намного безопаснее Илоны, потому что за мной не стоял злой папочка, который в любой момент мог настучать по башке нерадивого зятя. А Наратову очень хотелось свободы, возможности раскачать очередную дуру, влепить ей клеймо зависимой истерички и жить припеваючи до тех пор, пока на горизонте не замаячит более перспективный «ресурс».

— Не вижу радости, Серёженька. Твой гениальный план выдать меня за Валерию Гарину сработал в самом лучшем виде.

— Сука, — стонет Наратов, сгибается, дышит так часто, что я на всякий случай делаю шаг назад. Оглядываюсь на Валентина и по взгляду вижу, что если этого мудака не дай бог стошнит мне под ноги — мой личный киборг не побрезгует затолкать все это обратно. — Сука, Лерка. Ты же… утопилась!

— Да, плавала я всегда неважно.

— Ты почему не… — Наратов справляется с дыханием, смотрит на меня с очередной порцией удивления. — Ты же могла!

— Так я сказала, Серёжа. Да и ты все услышал. — Как бы невзначай встряхиваю свободной рукой, совершенно точно имитируя тот самый жест, которым он семь лет назад «отряхнулся» от плачущей Валерии Гериной. Я столько раз прокручивала и повторяла ту сцену, что сейчас пантомима дается совсем без труда. Даже с легким облегчением.

Наратов внимательно следит за каждым моим жестом.

Морщит разбитый лоб.

Сцеживает новую порцию матов.

— И ты… столько лет… — Он натянуто и с бравадой смеется. — Лерка, сука!

Его даже разгадывать не интересно — настолько никудышный актер. С такими, как Наратов, всегда так: сначала они мастерски нахрапом лезут тебе под кожу, потом раскачивают на эмоциональных качелях, а потом начинают доить свои преференции. Но стоит только разгадать, как они устроены — и с божества моментально спадает его позолота, обнажая самую обыкновенную мразь. Скучную, предсказуемую.

— Так вот почему у меня все по пизде пошло! — орет Наратов, но снова мимо — Валентин даже не шевелится, у меня от его ора если что-то и дергается, то только уголок рта в попытке сдержать смех. — Ну ты и сука.

— Просто у меня память очень хорошая, Серёженька.

— И ты думаешь, что это так просто сойдет тебе с рук?!

— Уже сошло, — пожимаю плечами и киваю себе под ноги, — это ведь ты там, а я — здесь.

— И ты столько лет сидела на жопе и ждала? — не унимается Наратов.

— Нет, Серёж, это ты у нас опытный сиделец на жопе, и еще — на шеях. Женских. — Сокрушенно и даже почти снисходительно качаю головой. — А я пахала как проклятая. Время все расставило по своим местам.

Наратов еще раз сканирует меня взглядом.

Он голодный — я это отлично понимаю даже через семь лет сытой жизни.

Было бы слишком наивно верить, что он раскается. Единственное, что я вижу в глазах, которые когда-то боготворила, а потом так же люто возненавидела — это огромное, истеричное желание отмотать назад. Нажать эту жизнь на кнопку «возврат», вернуть себе сытую жизнь под «зонтиком» денег и связей Новака, снова украдкой сидеть на сайтах знакомств, окучивая очередную дуру, повышая свое раздутое чувство величия.

Он ни на секунду не думает о том, чтобы вернуть семь лет и, возможно, не предавать и не использовать. Совершенно точно — нет.

Такие как Наратов, Угорич, Андрюшенька и Завольский-старший не способны на раскаяние.

Возможно, на это не был способен и мой отец.

А я… Я никогда не узнаю, на