Грейс Металиус - Пейтон-Плейс

— Вон ту газету.

— Десять центов.

Это была «Конкорд Монитор» четырехдневной давности.

«Отцеубийство в Пейтон-Плейс», — прочитала она.

Потом она взяла такси и попросила побыстрее отвезти ее домой.

Когда она вошла в квартиру, Стив сказала, что Бред звонил три раза.

Эллисон прошла мимо нее в спальню. Она вытащила свой чемодан из кладовки, куда его поставила прошлой ночью Стив.

— Я уезжаю домой, — сказала Эллисон.

Эллисон сидела и прислушивалась к тишине ночного Пейтон-Плейс. Она не уехала из Нью-Йорка, пока не позвонил Бред.

— Я прочитал книгу, — сказал он так, будто между ними ничего не произошло. — Ты можешь прийти ко мне в офис?

— Нет, я не могу, Бред, — ответила она, стараясь говорить так же, как он. — Я уезжаю домой.

Последовала долгая пауза.

— Послушай, Эллисон. Пожалуйста, не глупи. Приходи в офис, и мы поговорим.

— Что ты думаешь о книге, Бред?

Опять пауза.

— Чего-то не хватает, — наконец сказал он. — Она. Не живая и не реальная.

— Это нельзя исправить? — спросила Эллисон.

— Я этого не говорил, Эллисон. Просто я думаю, тебе лучше отложить ее на время. Ты молода. Некуда спешить. Напиши еще несколько рассказов для журналов, и, может быть, на следующий год ты снова сможешь попробовать.

— Ты имеешь в виду, что книга плохая. Да?

— Я этого не говорил.

— Ты можешь продать ее?

Бред опять замолчал.

— Нет, — сказал он, — Я не думаю, что смогу продать ее.

Эллисон встала и подошла к камину, она пошевелила бревно, — так, чтобы оно получше разгорелось, а потом вернулась в свою комнату. Она думала о Дэвиде Нойсе, о том, что он сказал о «Замке Сэмюэля». «Если ты сглупишь», — сказал он. Ну что ж, она сглупила, и книга оказалась плохой. Она подошла к маленькому столику и достала письма от Дэвида, которые она получала все это лето. Эллисон, улыбаясь, перечитывала их заново. Он наверняка слышал о ее книге от Стив Вэлейс, но не упоминал об этом в своих письмах. Он писал о том, как проходят его дни, как продвигается работа над книгой, описывал места, где он побывал, и людей, которых встречал. И в каждом письме просил Эллисон побыстрее возвращаться в Нью-Йорк.

«Я скучаю без тебя, — писал он, — без твоего острого язычка. Никто больше не называет меня «гениальным мальчиком» и мое эго страдает, с тех пор как ты уехала.

Сегодня я с отвращением вспоминал слова популярных песен. «Возьми меня», «Оставь меня», — какие утомительные вещи. «Ударь меня, так чтобы я упал, ударь меня в зубы. Опусти свой чудесный каблучок мне на переносицу. Ничего страшного. Я пойму». Можешь представить такого глупого парня? Я могу».

«О, Дэвид, — думала Эллисон, — я сделаю тебе больно, но я ничего не могу с этим поделать».

Она села за стол и написала ему письмо. Она писала, как писала бы рассказ. В деталях описала весь уикенд в Коннектикуте. И, только дописав последнее предложение, успокоилась.

«Мой позор в том, Дэвид, что я его не любила. И это самое худшее. Мне всегда нравилось думать о себе как о женщине, которой нужен секс только для выражения высшей степени любви. Но с Бредом было не так. Я думала, что смешивать любовь и секс глупо, но теперь я знаю, почему многие женщины так поступают. Потому что потом, когда не можешь вспомнить любовь, становится больно».

Больше она не получала писем от Дэвида и сама не писала ему. Но она даже не могла себе представить, как это — осторожничать в том, что говоришь перед Дэвидом. В конце октября она решила вернуться в Нью-Йорк и написала об этом Стив и Бредли Холмсу. Она смогла написать на конверте имя Бреда спокойной рукой со спокойным сердцем.

Однажды днем в конце октября Эллисон и Майк поднимались по склону холма, на котором стоял замок Сэмюэля Пейтона.

— Я никогда не была здесь раньше, — сказала Эллисон. — Может, поэтому у меня не получилось написать об этом. Когда-то давно я понимала, что писать о том, чего не знаешь, пустая трата времени.

— Ты собираешься попробовать еще раз? — спросил Майк. — Я имею в виду роман.

— Пока нет, — ответила Эллисон. — Думаю, опять вернусь к рассказам. Майк… — Она остановилась. — Майк, я бы хотела помириться с мамой.

— Хорошая идея, — спокойно сказал он. — Только не делай этого под влиянием минуты. Если это не серьезно, лучше не надо, ты причинишь ей еще большую боль, а я не вынесу этого.

— Я серьезно, — сказала Эллисон. — Я понимаю, как это бывает. Маме просто не повезло больше, чем другим.

Майк расхохотался.

— Я бы так не сказал. У нее есть ты, ведь так? Может, она счастливее других.

— Интересно, что бы сказал Пейтон-Плейс, если бы узнал о нас, — пробормотала Эллисон.

— Тебя слишком волнует Пейтон-Плейс, — сказал Майк. — Это просто город, Эллисон. У нас есть свои характеры, но они есть и в Нью-Йорке, и в любом другом городе.

— Я знаю, — сказала Эллисон. — Но я не могу заставить себя почувствовать это. Со мной так бывает. Я знаю, что это так, и все. Я даже могу написать о том, как я думаю, но я так не чувствую. Как любовь. Мой импресарио говорит, что я пишу очень правдоподобные любовные сцены, но Майк… — она посмотрела на него. — Майк, какая же разница между тем, что ты пишешь или читаешь, и жизнью.

— Главная разница в том, что писать или читать легче, чем жить, — сказал Майк. — Я думаю, это единственная настоящая разница.

Эллисон прислонилась к одной из стен, окружавших замок.

— А мне кажется, главная разница в том, что писать или читать не так больно. Когда я вернулась, я решила заняться первым и бросить последнее.

Майк улыбнулся.

— Но, с другой стороны, жизнь слишком коротка, чтобы не жить каждую минуту.

— И, кроме этого, у людей все равно нет выбора, — добавила Эллисон и рассмеялась. Впервые за все лето она смеялась просто так. — Дни становятся все короче и короче. Скоро стемнеет.

Констанс и Эллисон никогда не любили произносить сентиментальных фраз. Когда Констанс после ужина заметила, что с камина исчезла фотография в серебряной рамке, которая стояла там годами, она повернулась и с удивлением и надеждой посмотрела на дочь. Эллисон улыбнулась, улыбнулась и Констанс. Кроме Майка, никто ничего не сказал.

— Послушайте, — заметил он. — Здесь предполагалась большая сцена, как в Голливуде. Эллисон, ты должна была воскликнуть: «Мама»! — и расплакаться. Конни, ты должна была улыбнуться сквозь слезы и сказать, дрожащим голосом, конечно: «Дочка»! Потом вы обе должны были упасть друг другу в объятия и разрыдаться. Тихая музыка, экран гаснет. Господи, с какими же холодными рыбами я связался!