Ольга Егорова - Лекарство от любви – любовь

Ознакомительный фрагмент

– Я с Андреем Скворцовым танцевала.

– Скворцовым? Это который в одной группе с тобой учится?

– Ну да, с ним.

– И что?

– Ничего. Просто танцевала. А он подошел и ударил.

– Вот так прямо подошел и ударил? Ни с того ни с сего?

– Мам, давай не будем, – усталым голосом произнесла Варя. – Ну что теперь об этом? Было и прошло. Ты чего не спишь до сих пор?

Мать вздохнула в ответ, ничего не сказала. Варьке вдруг стало жалко ее. Пронзительно, до слез жалко.

– Мам, – сдавленным голосом пробормотала она. – Ну ты не переживай так. Ничего ведь теперь уже не поправишь.

– Увижу – убью, – тихо пробормотала в подушку Галина Петровна и замолчала.

«Не увидишь больше», – мысленно вздохнула Варька. Поднялась с постели, задвинула поплотнее шторы на окнах, чтобы это так некстати случившееся солнце спать не мешало. Снова легла, отвернулась к стенке и почти сразу заснула.

В тот момент она и правда не сомневалась в том, что с Паршиным у них все кончено. Проснувшись утром, даже не зашла в ванную, чтобы не видеть своего лица. Ходила из угла в угол по квартире и все повторяла про себя: «Гад Паршин. Сволочь Паршин. Ненавижу, ненавижу Паршина…»

Мать с утра ушла на работу, а Варя на занятия в институт, конечно же, не пошла. Можно было бы наложить на лицо целый тюбик тонального крема, надеть темные очки. Можно было сочинить для однокурсников историю о том, как на нее напали хулиганы.

Но дело было даже не в этом. Она просто не хотела и не могла в тот день находиться среди людей. Маленькая однокомнатная квартира впервые показалась ей огромной. Хотелось оказаться внутри какой-нибудь крошечной, темной и тесной коробки. В каком-нибудь сундуке с тяжелой крышкой, которая запирается изнутри. Чтобы никто – в том числе и это навязчивое весеннее солнце – не смог ее потревожить. Сидеть в полной темноте, тишине и одиночестве и зализывать раны…

Телефон, не умолкая, звонил с самого утра. Варя не снимала трубку, а когда пронзительная соловьиная трель стала казаться невыносимой, она просто отключила телефон. Выдернула шнур из розетки и бросила его на пол. Представила себе лицо Паршина, который без конца, в сотый или тысячный уже раз подряд, накручивает диск своего допотопного домашнего аппарата. И слушает, без конца слушает эти длинные протяжные гудки, сходя с ума от собственного бессилия.

«Так тебе и надо», – мысленно говорила она ему и пыталась отыскать в душе признаки злорадного торжества. Но, как ни старалась, ничего не находила. Кроме боли, бескрайней и необъятной, в душе не было ничего. Она, эта боль, заполонила собой всю душу и, кажется, грозила выплеснуться из краев. Варя почему-то всегда, еще с детства, представляла себе душу в виде широкой чаши, расположенной где-то в грудной клетке, в промежутке между сердцем и легкими. Детство давно прошло, а придуманный образ остался. Там, в этой чаше, еще совсем недавно плескалась радость. Прозрачная, легкая, светлая. А теперь чаша до самых краев была полна тягучей маслянистой и черной жидкостью. Вот какая она, боль…

Паршин снова появился в ее жизни ближе к вечеру. Вошел через дверь…

Услышав звонок, она зажала уши. Только этого еще не хватало, ни за что в жизни она не станет открывать. Кто бы там, с той стороны, ни находился. Хотя в том, что это именно Паршин пришел к ней просить прощения, она почти не сомневалась. Все-таки подошла на цыпочках к двери, приникла к глазку. И в самом деле, это был он.

Она так и думала, что он придет. И почему-то представляла его себе с виноватым взглядом и с огромным букетом цветов в руках. И даже представляла, как она берет эти цветы и выбрасывает их в окно безжалостно. По крайней мере героини фильмов, обиженные на своих возлюбленных, так и поступали. А в свои восемнадцать лет она знала жизнь больше по книгам и по фильмам. Тот сюрприз, который преподнесла ей жизнь, явившись в своем истинном обличье, был первым и пока единственным.

И вот сейчас, почти сразу же, последовал второй. Жизнь снова, злорадно усмехнувшись, дала ей понять, что книги пишут люди. И фильмы снимают тоже люди. А она, жизнь, действует, сообразуясь только со своими правилами игры. И устанавливает она их сама, ни с кем не советуясь.

Не было никаких цветов. Варя сразу увидела, что цветов в его руках нет, что руки опущены, и голова Паршина тоже опущена вниз. В окуляре дверного глазка фигура его казалась вытянутой, голова – непропорционально большой, а сам он, несмотря на то что стоял возле двери, отодвигался зрительно на достаточно большое расстояние.

И такой жалкий, такой несчастный был вид у этого большеголового Паршина, что Варя вдруг обо всем забыла. Забыла прежде всего о том, как это бывает в кино. Поняла, что у жизни свои правила. «Гад… – прошептала она. – Гад Паршин. Сволочь…»

И открыла дверь.

«Варька, – сказал Паршин, поднимая глаза. – Варенька… Прошу тебя, умоляю, прости… Я гад, сволочь. Только жить без тебя не смогу, не сумею…»

В тот день она его простила. И снова все стало по-прежнему, с одной только разницей – теперь они не могла больше встречаться у Вари дома, потому что мама наотрез отказалась принимать у себя Лешку. Даже пыталась запретить Варе встречаться с ним, но это уже было не в ее власти. «Мама, я уже взрослая! Я сама решаю, с кем мне встречаться, а с кем не встречаться!» – заявила дочь. На лице у Вари к этому времени уже и следов от гематомы не осталось. Кожа снова стала светлая, белая, взгляд – ясный и счастливый. «Он просто выпил лишнего, – объяснила она Галина Петровне. – Мы с ним решили, что он просто больше никогда не будет так много пить. Никогда, мама, понимаешь?»

Они стали встречаться на квартирах у приятелей Алексея, один раз даже сняли номер в гостинице, а чаще всего отдавались чувствам прямо в городском парке, в заброшенной его части, где поздно вечером никого уже не встретишь. Правда, проснувшись на следующий день, Варя чувствовала себя немного виноватой, понимая, что ведут они себя совсем неприлично, однако в тот момент, когда наступал вечер и Паршин тянул ее снова в парк, не могла уже сопротивляться.

Так прошло несколько месяцев. Лето кончилось, теперь уже вылазки на природу стали невозможны. К тому же Варя выяснила, что беременна.

Радости Лешкиной не было предела. Он полчаса кружил Варьку на руках. Сердце у нее замирало: «А я-то, глупая, боялась… Боялась, что испугается, аборт делать предложит…» Паршин целовал ее долго и нежно, едва касаясь губами, и все уговаривал: «Только прошу тебя – сына. Роди мне сына, Варежка…» Смешной Паршин. Как будто от нее, от Варьки, в тот момент могло что-нибудь зависеть…

Она бежала домой, шлепая по лужам, абсолютно счастливая. А мать выслушала ее, строго сдвинув брови, сказала: «Ты пожалеешь. Еще сто раз пожалеешь об этом, Варя. Поверь мне, люди не меняются. Когда-нибудь ты вернешься домой и скажешь, что я была права. Этот день настанет… Только тогда уже будет поздно».