Запрещенные слова. книга 2 - Айя Субботина

class="p1">На часах еще нет шести утра. Суббота. Несмотря на целую кучу других причин, по которым он не спит в это время, я почему-то уверена, что из-за меня. Что ему не все равно, потому что ему и раньше было не наплевать на все, что происходило в моей жизни.

Украдкой поглядываю на Людмилу – и снова перечитываю сообщение Дубровского.

Несколько раз, в надежде, что пришедшая в голову дурная мысль разобьется вдребезги. Напрасно – она становится только сильнее.

Я: Не знаешь какого-то ответственного водителя, который согласиться отвезти двух пассажиров?

Я: Если что – нет, не меня.

Дубровский: Твою гостью с кем-то еще?

Я: С ее матерью. Она явно не в том состоянии, чтобы садиться за руль – очень нервничает.

Пока он не сказал ни да, ни нет, пишу куда именно их нужно отвезти, и что пок ане знаю точного времени, но примерно через несколько часов.

Я: Готова заплатить любые деньги.

Дубровский: Я точно не смогу, Би, но водителя тебе найду.

Я: ты меня правда очень выручишь. Спасибо.

Дубровский: Пока не за что.

Я перечитываю нашу переписку, ставлю чашку на блюдце и достаю из винного шкафа бутылку коньяка. Наливаю примерно треть. Ставлю перед Людмилой и в двух словах объясняю, что я нашла водителя, который их отвезет. И сразу же прошу никак не благодарить.

— Вы так с нами возитесь, - все-таки говорит она. Как будто это что-то странное – относится к людям как к людям. – Спасибо вам, Майя. Моей дочери очень повезло, что она… что вы…

Я машу рукой, и мы снова берем паузу: она – чтобы сделать пару жадных глотков и потянуться, наконец-то, за конфетой, я, чтобы перечитать переписку со Славой. Даже в таком формальном тоне, она все равно вызывает приятное покалывание в кончиках пальцев.

— Так, тайно, мы встречались примерно год, - продолжает Людмила, когда я откалываю в сторону телефон. – Наши отношения были… странными. Вова был очень… страстным. Но всегда - на своей территории. В моем доме он был просто «дядей Вовой», другом семьи. Держался подчеркнуто прохладно и на заметной дистанции и, в конце концов, я начала уставать от этой лжи. Сказала ему, что Оля уже взрослая, что прошло достаточно времени, и раз она может ходить с подругами в кино и на вечеринки, то и новость о наших отношениях уже не ранит ее так сильно, тем более что мы не делали ничего плохого – я была свободная, Владимир – тоже. Но он все время находил отговорки: «Еще не время», «Давай подождем до осени», «Она не готова».

Ее голос наполняется гневом осознания. Как будто она, глядя кино своего прошлого, вдруг с новой силой осознает все случившееся.

— А потом его карьера резко пошла вверх, и он переехал сюда. Вова был очень горд. Мы стали видеться все реже и реже – сначала только на выходных, два-три раза в месяц. Он все время рассказывал, как у него все замечательно складывается, что еще немного – и, возможно, он будет готов к следующему шагу. Просто… надо еще чуть-чуть подождать, потерпеть, ради нас обоих. Рассказывал, как скучает. И я, конечно, верила, потому что любила его как дура.

В ее брошенном на меня мимолетном взгляде столько боли и разочарования, что мне становится не по себе. Людмила как будто ждет какую-то похожую эмоцию, но у меня после разрыва с Резником ничего такого не было. Разве что жуткое раздражение на себя, за то, что не сразу разглядела в нем мудака.

— А через несколько месяцев Оля вдруг заявила, что будет поступать в медицинский. Здесь. После целого года после школы, который она провела в «поисках призвания», вдруг решила, что хочет лечить людей. Боже. Никогда не прошу себе, что была такой слепой!

— Мы все очень мудрые задним умом, - пытаюсь поддержать ее как могу. Почему-то вспоминаю Сашку и какой резкой была с ним, когда хотела открыть глаза на Юлины фокусы – и не собираюсь повторять прежних ошибок.

Людмила прячет лицо в ладонях и шумно дышит сквозь пальцы, а когда отнимает их от лица – кажется бледной как призрак. Как будто даже постаревшей лет на десять за этих несколько минут.

— Оля сказала, что нашла какой-то кружок для будущих абитуриентов и что ей нужно ездить на занятия, подтягивать предметы, в которых она «плавает». Иногда уезжала на целую неделю. Она так горела этой идеей – расцвела, снова начала смеяться и строить планы. Я была так счастлива за нее, думала: «Ну наконец-то моя девочка приходит в себя». Даже сумки ей помогала собирать. Я ни о чем не догадывалась. – Она поднимает на меня полный слез взгляд, ее губы дрожат, лицо из мертвенно бледного становится серым. – Клянусь, Майя… Я даже представить не могла, что они… Я верила им обоим. Господи, за что…?!

Она не заканчивает фразу – снова закрывает лицо руками и на этот раз громко рвано плачет. Воет с таким надрывом, с которым может плакать только женщина, вдруг осознавшая не одно, а сразу два чудовищных предательства.

Если бы в эту минуту я могла дотянуться до Резника – я бы вцепилась ему в глотку, и не отпускала до тех пор, пока не убедилась бы, что эта тварь сдохла и больше никогда и никому не сможет причинить боль.

Понятия не имею, сколько мы сидим так, в этой оглушительной тишине. Людмила – рыдая, и я – глядя на нее со странной смесью сочувствия и родства. Даже не пытаюсь ее утешать. Какие слова могут помочь женщине, которая только что осознала, что монстр, которого она любила, спал не только с ней, но и с ее дочерью? Единственное, чем я могу ей помочь – это просто налить еще коньяка, на этот раз – в стакан, сразу на пару пальцев. И, подумав немного, ставлю второй, наполнив его ровно на столько же – для себя. Терпеть не могу настолько крепкие напитки, но сейчас мне тоже надо. Чуть-чуть, чтобы подавить то гаснущее, то разрастающееся с новой силой желание разорвать Резника на куски.

— Это точно лучше валерьянки, - пытаюсь немного ее взбодрить.

Когда Людмила медленно отнимает руки от лица, в ее глазах больше нет боли – только чернота и злость. Она берет стакан, и ее пальцы так сильно дрожат, что коньяк плещется о стенки. Делает большой, жадный глоток. Зажмуривается.

Я повторяю