Наталия Терентьева - Там, где трава зеленее

Я уже рыдала в трехэтажном коттедже в Клопове! Пусть лучше мои дети писают летом в оцинкованное ведро, чем живут в мутном болоте лжи и вероломства…

Больно, больно, больно, больно… Плохо, плохо, плохо, плохо…

Вот тебе и любовь-константа! Нет и не может быть никаких констант в этом! Они все равно целуют все носы и все макушки, которые им нравятся. Те, которые были на войне, и те, которые в это время сходили с ума от обжорства и пресыщенности… Они же должны все успеть за свои короткие жизни! Всех поцеловать, всех осеменить… и растереть большой ладонью свое семя по гладкому, нежному животику…

Тошно… Нет! Мне нельзя! Я не могу! Не имею права! Мне надо родить девяти-, а не восьмимесячного, нет! Восьмимесячные болеют! Им плохо потом в жизни! Я не рожу из-за предательства второго Виноградова сейчас! Ни за что!!! Ни за что! Ни. За. Что.

Я несколько раз глубоко вздохнула, нашла в сумке лучшее лекарство всех времен и народов — нашатырный спирт, понюхала прямо из бутылочки, пролив немного едко пахнущей жидкости на рукав. На тонкой замше серого козлиного пальто, предсвадебного подарка сбежавшего жениха, Виноградова номер один, проступило белое пятно. Я отвлеклась, рассматривая пятно. Похоже на улитку… Вот домик, чуть покосившийся, вот маленькие кривые рожки, вот маленькие кривые ножки… а улитка улыбается беззубым ртом и говорит, как в детской песенке: «А внутри меня тепло…»

А внутри меня — Максим Виноградов, еще никогда не видевший улиток. И я плакать не имею никакого права. Рыдать, отчаиваться и стоять, прислонившись к стене какого-то чужого дома. Я потерла пальцем быстро высыхающее пятно — ничего, на память останется. Подошла к проезжей части, взмахнула рукой, из рукава, как у Царевны Лебеди посыпалось… пакетик с золотой цепочкой, сердоликовое сердечко — подарки с гонорара моей Музе — Варьке, вдохновляющей меня на новые истории, да так же полетел и упал далеко в снег пузырек с нашатырем и невесть откуда взявшийся весь смятый киндер-сюрприз. Зато остановилась самая первая машина — чудесная лиловая иномарка. За рулем сидел симпатичный мужчина лет сорока трех.

— Ваша фамилия — не Виноградов? — спросила я, наклонившись к окошку, вместо того чтобы спросить, повезет ли он меня на «Октябрьское Поле».

— Нет, — ответил мужчина.

Удивительно, что он не спросил, не в Кащенко ли меня отвезти.

Я собрала рассыпанные вещи, села, спокойно доехала, заплатила сто пятьдесят рублей. У меня еще оставалось много, очень много денег от гонорара и аванса за следующие серии. Дома я аккуратно собрала самые нужные вещи в небольшой чемодан, попробовала его поднять — нормально. Плюс два килограмма с половиной — ноутбук. Плюс килограммов восемь — Максим вместе с плацентой и околоплодной жидкостью. Не потерять деньги. Закрыть внимательно все замки. И — за Варей в школу. Когда уходишь из дома во второй, в третий раз, вещей становится все меньше и меньше. Так, глядишь, все в кармане и будет умещаться. Паспорт, деньги и пузырек с нашатырем.

Перед уходом я написала записку на валявшемся в кухне журнале «Мой любимый сад»:

«Толя! Все-таки главное в мужчине не затылок, а честь, как бы немодно это ни прозвучало».

Перечитала, вырвала лист и запихнула его себе в карман.

Когда я спускалась в лифте, затренькал в сумке телефон на мотив популярной песенки, которую все время поет Варька. По-моему, ей нравится эта песня из-за строчки: «Я родителям врала, понима-а-ешь!» Я посмотрела на дисплей — звонил Анатолий Виноградов.

— Да, — сказала я.

Да, Толя, да. Я тебя видела. Да, мне понравилась твоя девушка. Да, она в сто раз лучше меня. В два раза моложе. У нее волосы цвета выжженной солнцем спелой ржи, вишневые губы и ясные серые глаза, никогда не видевшие гноя, желчи, блевотины и засохшей на подбородке у твоей пьяной подруги спермы твоего жениха…

Да, Толя Виноградов. Я — дура. Мне так всегда говорил Саша Виноградов. Я — доверчивая, неосмотрительная, не мыслящая себя без любви и без мужчины дура.

— Я сегодня пораньше приду, — сообщил Толя Виноградов теплым будничным голосом мужа.

— Да, — ответила я.

— Ты нормально съездила на киностудию?

— Да.

— Заплатили?

— Да.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Ленуля?

«Ленуля»… — вот этой «Ленулей» он меня окончательно прибил к себе, гвоздиками. Меня никто и никогда так не называл за все тридцать восемь лет, что я мучаюсь на этой земле. Особенно если иметь в виду, что прежний Виноградов называл меня «Вама». Толя же произносил «Ленуля», и мне казалось, что в его рту перекатываются сладкие, ароматные лимонные леденцы, кругленькие, маленькие…

— Да, — с трудом ответила я и отключила телефон.

«Берега твоих губ — мой оберег», — напевал мне тут намедни влюбленный Толя Виноградов чужую сладострастную балладу. Да таких оберегов, как выяснилось, — пруд пруди! В любом киоске! Тридцать пять рублей за пару! Оберег!..

К черту! К едрене фене! К чертовой бабушке! Я швырнула телефон в полуоткрытую сумку, накинула пальто и вышла на улицу. Все, Толя Виноградов, ветеран неизвестной войны. Душа у него такая, что он мою душу, тоже такую, вот так хорошо понял. И на этой почве мы сошлись. Раз двести за истекший подотчетный период. Невзирая на объективные трудности, связанные с моим кенгуруподобным состоянием. Оно не помешало мне любить, верить, надеяться, терпеть и прощать. Ну, в общем, все как обычно. Как раньше.

Э-э, нет! Я даже остановилась. Вот насчет «прощать» — старые ошибки мы повторять не будем. Я столько раз прощала Виноградова, я так долго шла по этому пути, который моя мама в сердцах называет «славный путь Фиры Ландау»…

Я пошла неторопливо по направлению к Варькиной школе. Времени у меня было навалом, надо было чаю хотя бы дома выпить… Хотя сейчас — чем меньше жидкости, тем лучше… Три-четыре чашки в день. Полторы я уже выпила, не так много еще можно. Так что лучше потерплю. Попью, когда совсем невмоготу станет.

Я шла и вспоминала одну передачу. Ее вела довольно известная писательница, которую я очень не люблю за умничанье, искусственный русский язык и глубочайший скепсис. «Все так в мире кисло, господа, все так бессмысленно, все пошло и безрадостно. Зачем пишу? Чтобы вам стало так же кисло, как мне…» Когда я пробовала читать ее книжки, у меня было ощущение, что на меня наорала несчастная продавщица — не колбасы, нет, книжек или картин. Мне было ее жалко, продавщицу, я видела, что у нее или ранний климакс, или последний день перед началом месячных, я понимала, что она меня ненавидит просто так — я в орбите ее общей ненависти и дискомфорта. Но я еще несколько дней слышала ее слова — о том, какая я уродка, потому что зашла в этот магазин за тупыми книгами и проклятыми эстампами знаменитых картин…