Долина кукол - Жаклин Сьюзан

рано, но я скажу ему, что мы отсняли эпизод раньше, чем планировали, а начинать работу над следующим было уже слишком поздно. Но неужели ты думаешь, что он и дальше будет мириться c твоими выходками?

– С чем?

– Ну, c твоими самовольными отлучками, c истериками…

– Ну знаешь, не затем я работала как вол и выбивалась в звезды, чтобы мне беспокоиться о кассе и прочем. Коль ты звезда, так пусть за тебя другие волнуются. Ты того стоишь. Этому меня научила еще Хелен Лоусон.

– Хелен Лоусон – настоящий профессионал, – резко заметил Джон. – Чего нельзя сказать о тебе.

– Ну и где ж она теперь?

– Она может играть на Бродвее, когда ей заблагорассудится…

– Ну что такое Бродвей? Ни на что другое она не может рассчитывать.

– Верно. И она это понимает. Но Хелен Лоусон ни разу в жизни ни на минуту не опоздала на репетицию. У нее есть только одно – замечательный голос. И она это знает. Она может проявлять легкомыслие во всем остальном, но в отношении голоса она расчетлива чрезвычайно. Она тоже монстр, как и ты, Нили, но совсем другого типа…

– Это я-то монстр! Да как ты… ты…

Он засмеялся и потянул ее за нос.

– Конечно, ты монстр, – сказал он добродушно. – Все звезды такие. Но Хелен – это, так сказать, звезда механическая, у нее только голос. Ты же… знаешь, детка, иногда мне кажется, что ты почти гениальна. Ты умеешь чувствовать – иногда даже слишком глубоко. – Он склонился над ней и взял ее за руки. – Нили, ты бесподобна. Единственная в своем роде. Но здесь не занимаются искусством – здесь делают деньги. И наших акционеров волнует не твой гений, а сборы. Понимаешь, детка, мы и так на десять дней выбились из графика, но, если ты поможешь, мы все наверстаем. Сцену в ночном клубе можно снять за один день вместо трех. Я уже все подготовил на завтра. Вызвал статистов. Я знаю, как все утрясти. Поработаю несколько ночей… массовки отсниму c твоей дублершей. Со спины будем снимать. Нили, мы еще все сможем. Пока еще можем все отснять вовремя.

Секунду она колебалась, потом на губах ее появилась холодная усмешка.

– А ведь ты меня почти уговорил, мой мальчик. Так вот из-за чего ты тут соловьем разливался. Но, как ты верно заметил, я монстр, а монстрам море по колено. Семь лет назад, поговори кто со мной вот так, я вскочила бы по стойке смирно и только повторяла бы: «Да, сэр, слушаюсь, сэр, так точно, сэр…» Я вкалывала как лошадь, довела себя до ручки… заработала студии целое состояние.

– И сама стала звездой.

– Да, и что я c этого имею? – спросила она, прошла в другой конец комнаты и налила себе виски. – Выпить хочешь?

– Предпочел бы пива, если у тебя есть.

Она подошла к бару и достала из небольшого холодильника банку пива.

– Вот что у меня есть, – сказала она, передавая ему банку. – Лучшее пойло в городе, да только мне в нем отказано. От него толстеют. У меня и бассейн есть, только пользоваться им нельзя – мне запретили загорать. Плохо смотрится на цветной пленке. У меня два шкафа битком набиты нарядами, а носить их некогда, да и некуда, потому что каждый вечер я должна торчать дома и учить текст к завтрашнему дню. Джон… – Она опустилась на колени и села возле его ног. – Как же это все вышло-то?

Он погладил ее по голове:

– Просто ты слишком стремительно взлетела.

– Нет, дело не в этом. Всю свою жизнь я играла в водевилях. Я ведь не какая-нибудь победительница конкурса красоты, и меня на студии не нужно было учить ходить, разговаривать, играть. Со мной заключили контракт, потому что у меня есть талант. Но конечно, кое-чему меня все-таки учили. Я стала лучше танцевать, восполнила кое-какие пробелы в чтении – прочла все книги, которые мне рекомендовал Босс. В общем, повысила квалификацию. Теперь я уже не выгляжу дурой, давая интервью. Но все же я пришла сюда благодаря таланту. Мне двадцать пять, а чувствую я себя так, будто мне все девяносто. И потеряла двух мужей. И все, что я в жизни знаю, – это бесконечное зазубривание слов, песен, танцевальных па, сон на таблетках, бодрствование – тоже на таблетках… Но ведь есть же в жизни что-то еще?

– В водевильной труппе тебе лучше было?

– Нет, и я ненавижу тех, кто утверждает, что ему куда как весело было жить впроголодь. Все это такое дерьмо. Однодневные гастроли, нетопленые поезда, тупая публика. Но было в той жизни что-то, что держало на плаву, вселяло энергию, – надежда была. Все было настолько мерзко, что как-то само собой верилось, что со временем все изменится. И была мечта о большом успехе, об устроенной жизни, о том, как все будет замечательно, когда и тебе наконец перепадет кусочек счастья. И эта надежда заставляла мириться c жизнью, верить в то, что не все так уж безотрадно. Но теперь сижу вот тут и думаю: «Боже ж ты мой… вот она и настала, новая жизнь… настала…» – и тошно становится. А дальше что?

– У тебя дети, Нили. Сейчас вся твоя жизнь в работе, она занимает у тебя все время. Но ты еще найдешь себе хорошего парня – и тогда тебе, может статься, придется выбирать между его любовью и любовью публики. А отказаться от славы ради одного-единственного мужчины не так-то просто. Особенно от такой славы, как у тебя. Тебе придется все взвесить и решить для себя, сможет ли все то, что дает тебе твой талант, заменить тебе личное счастье.

– Не сможет. Все это мне не в радость. То есть я хочу сказать, а что этот Богом дарованный талант дал лично мне? Ведь я все отдаю другим. А мне что остается? У меня есть талант, но все мои сокровища мне приходится постоянно раздавать – и я остаюсь ни c чем. Батюшки, разве это не бред? Вот погоди, интересно, что на это скажет доктор Митчел.

– Твой психоаналитик?

Она кивнула.

– На самом деле он мне совсем не нужен. И это еще один бред. Он, вообще-то, консультировал Теда. Представляешь? Это я-то – самая здравомыслящая баба на свете – дошла до того, что лечусь у психиатра. Я впервые обратилась к нему за советом, когда c Тедом произошло нечто ужасное, и вот, пожалуйста, теперь я, чуть что, мчусь к нему за советом. Вначале мы все говорили о Теде – но