Александр Грог - Время своих войн 1-2

Казак смотрит на клетку, что свисает на ржавой цепи, перекинутой через раздвоенный ствол черной кривой ольхи наклонившейся над водой. Человечье чучело, действительно, весьма и весьма правдоподобное — на одной «ноге» кроссовка, из штанины другой (что свисает сквозь прутья) торчит кость…

Ковыляя подходит хозяйская собака, подволакивает задние ноги. Петька — Казак бросает вареного рака — нюхает, но не ест.

— Ишь, разборчивая, — удивляется Петька.

Собака смотрит в глаза и выпрашивает–таки кусок булки. Также неловко уходит в сторону и заваливается на бок, зажав булку в передних лапах.

— Машина сбила? — сочувствует Казак.

— Весной в змеиную свадьбу влезла, в самый ее клубок. А какие тут машины — сам видел! — одна–две в неделю. Только в сезон — охотники, но те зимой, вот ягодники, эти уже чаще, есть такие, которые как промыслом занимаются — на продажу. Но постоянных–злых отвадил — пусть руками собирают, «комбайном» уже нет — после них ягода не растет семь лет, если скребут своими совками. Корневую поддергивают, не жалеют… В людской природе тоже так.

— Так это ты плакатики понавешал?

— Какие? — хитрит глаза Седой.

— Такие же, как твоя реклама над рекой — тот же стиль, та же рука: «За сбор ягод комбайном — расстрел на месте! — согласно распоряжению месткома за номером девять…»

— Нет, это Михей придумал. Михей — Лешак — он в прошлом году умер.

— Я все насчет номера распоряжения хотел спросить. Номер девять? Значит и другие есть?

— Есть и будут, — убежденно говорит Седой. — Мне Михей на смертном одре завещал лес содержать, вот и стараюсь по мере возможностей.

— То–то смотрю, закоренел на местном, и даже речь…

— Плохо?

— Чего же плохого–то, должны быть дежурные по России…

…Седой, где бы ни был, хоть даже в ближний город съездит, а и там без дела стоять не может — увидит — дрова складывают, пристроится помогать.

— По слою как раз колоть хорошо. Против слоя пилить надо потихоньку, а не рубить с замаха. Иначе щепок не оберешься, и каждая в глаз норовит.

Седой говорит, как работает — обстоятельно, но, вдруг, задумается и такое начинает выводить:

— С Россией тоже так. В революцию по слоям раскололи, порезали на лучину и склеили заново. Сквасились на чужой идее, выдавили накипь, смолу, клей, временем ушло чуждое, осталось свое — стал чистый мореный дуб! В Мировую попробовали нас западники перерубить — по им и вдарило! Тогда стали пилить, сперва потихоньку, потом на все зубцы, на всю собственность. Но и это бы не удалось, если б жучка не напустили — трухлю делать. За трухлю больше дают — в цене. В чужой цене. Угадай, что жучки эти дальше делать будут?

— На новое место перейдут?

— Не осталось таких мест.

— Так что будет?

— Ничего! — зло выговаривает Седой. — Для твоих внуков — ничего, да и тех не будет!

Развернется и уходит, оставив мужика смотреть на полено. И уже хочется ему этим поленом пойти и кого–нибудь шмякнуть. А еще пуще, чтобы много народа с поленьями, и все знали куда идти. Для такого дела собственную бы поленницу разорил — отдал, не жалко.

В старину быть Седому злым на слово юродивым.

— Полегчало нашей сторонушке — пореже дышать стала — скоро вовсе… — разводит руками, но не говорит, что «вовсе», да никто и не переспрашивает. Иная недомолвка многих слов стоит.

Разговоры 90‑х (да и позже) у людей того возраста, когда знаешь чего ждать лично, но любопытно, что ждет других, с чего не начинались — о дороговизне ли, о неустройстве, общей озлобленности — когда такое было, что власть к народу так зверела, а народ к себе! — на те деньги переходили, что по копеечке на сберкнижки откладывали — на похороны себе. И в два дня — как корова языком! Имя той коровы никто не называл — путались, хотя некоторые продвинутые и осторожно, с оглядкой, указывали раздвоенными перстами на тогдашнего — хрен поймешь по должности — Кириенку, еврейского мальца, чертом из коробочки вынырнувшего, появившегося из ниоткуда и нырнувшего опять в никуда. Сделал дело!

У Седого и на то своя теория.

— Похоронные деньги? Горюете? Эка! А может вы их собирали на то, чтобы не себя, а государство похоронить? Вот оно и вывернулось наизнанку — упредило! — отняло ваши деньги террористические! Все отняло, а вас, террорист–пенсионеров, закопало. Сами закопались — справились и без денег!

Оставит с открытыми ртами и уйдет до ругани.

Есть повод, нет повода, от Седого ко всему слово найдется. В России жить, много видеть, не пить, да не стать философом?..

— Спили бодливой корове рога — думаешь, выучишь? Хоть шишкою, но боднет. Жидовство от власти отстрани — думаешь, исправишь? Осядут в той же стране мелкими начальничками всех мастей. Будут торговать услугами, будут бодать страну, торгуя справедливостью «по знакомству». А почему? Потому как, комар комара рождает, человек — человека. Слышал, чтобы комар человека родил? Либо человек с комаром роднился? Впрочем… — чесал затылок Седой. — Впрочем, такое случается, — нехотя признавал он. — Но чего не бывает, так того, чтобы комар отказался кровь пить! Потому человеку — человечье, а комару… — Седой звонко щелкал себя по щеке, смотрел на пальцы и обтирал ладонь. — В таких случаях можно себя по щеке… Очень отрезвляет! Как там в писании? Подставь левую щеку? Не для заманки ли? — заканчивал собственное поучение, привычно обернув его приложением к разведывательно–диверсионной работе.

И уже в ином месте философию толкует:

— Общество — это огород, государство — плодовый сад. Каждое сегодня взращивается на чужом говне. А сад запущен по причине, что проходной стал — ходят самосвалы туды–сюды, добро вывозят, говно ввозят — удобряю, значит, зарубежным. Деревья обдирают все, да и сами стволы вырубают, чтобы ловчее было их удобрять — разгружать свое привозное на всяком клочке…

А вот еще… Зайдет в магазин, уставится в работающий телевизор, будто в первый раз, кто–нибудь да и поинтересуется — что там такого увидел?

— Что вижу? То же самое. Всякая падаль на поверхности плавает…

— Раз тоже телевизор включил под интерес — сказали, что в Москве стреляют. В этом ящике, такая актриска, на обезьяну маленькую похожая, что у Рязанова частенько эпизодится — в «С легким паром» тоже была! — завывала тонюсенько: «Убивайте их, убивайте!» Думал — кино или спектакль какой–то, оказалось — нет. Это с ней совещаются, что с Белым Домом делать. Думал, со штатовским, оказалось, что со своим, с русским. Это ж надо же дойти до такого уровня интеллигенции, чтобы кровушки возжелать!

— Ахеджакова! — догадывается кто–то. — Она самая!

— Тут днями ей президент орден вручал.

— За что?!

— За заслуги перед отечеством.

— Американский?

— Наш.

— Да, иди ты?!

— Точно.

— Значит, не наш, — приходили к выводу. — Не нашего он Отечества. Опять засланный. Тьфу! Прости, боже!..

— Ниче — плюй! Такое в себе держать нельзя — отрава! — нутро выедает. Родина их — пустыня, и пустыню творят!

Седой людей не торопит. Воистину не дюжим духом надо обладать, чтобы сложить кукиш — раньше для того достаточно было иметь лишь пальцы. Но вот еще один, а то и несколько задаются вопросами… Иной вопрос, что крючок. Ответ тянуть зависит от того, на сколько заглотил. Бывает, тянут с внутренностями.

— Нам ли? — спрашивают у Седого.

— Сомневаетесь? Мешок грубый — согласен, да рис в нем отборный…

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

«Моя миссия, если мне удастся, — уничтожить славян. В будущей Европе должны быть две расы: германская и латинская. Эти две расы должны работать в России для того, чтобы уменьшить количество славян. К России нельзя подходить с юридическими или политическими формулировками, так как русский вопрос гораздо опаснее, чем это кажется, и мы должны применять колонизаторские и биологические средства для уничтожения славян…»

/Адольф Гитлер в беседе с румынским министром Антонеску/

(конец вводных)

----

Извилина выходит, присаживается «уточкой» — обхватив колени руками, словно он ребенок или «зэк» со стажем. Щурясь смотрит на склоняющееся солнце, на вьющиеся столбы мошкары, обещающие и завтра отличную погоду, на неугомонного Петьку — Казака, что затеял любимую игру; подбивать коротким ножом нож длинный, заставляя тот вращаться в воздухе. Упражнение требующее внимания и неимоверной точности — лезвия всякий раз должны соприкасаться плоскостью, подбивать надо чуть сильнее или слабее — в зависимости от того на каком месте от рукояти приходится точка приложения и с какой скоростью вращается лезвие. Для зрителей же все сливается в сплошной узор с частыми перестукиваниями…

Сашка не смотрит — его очередь «во все гляделки, да на все стороны»…