Дьявол во плоти - Реймон Радиге

не скрывать друг от друга даже самые свои сокровенные мысли. Поклявшись, я слегка пожалел Марту, которая верила, что такое возможно.

На вокзале в Ж… Жак сначала искал Марту глазами, потом, когда поезд проходил мимо их дома, увидел закрытые ставни. В своем письме он умолял успокоить его. Он просил навестить его в Бурже. «Ты должна поехать», — говорил я ей, стараясь, чтобы она не уловила упрека в этой простой фразе.

— Я поеду, — отвечала она, — если ты поедешь со мной.

Это было бы уже чересчур бессовестным. Но, поскольку все ее слова и поступки, даже самые шокирующие, выражали любовь, я быстро переходил от гнева к благодарности. Сначала взрывался, потом успокаивался. Растроганный ее наивностью, я мягко отговаривал ее, как малого ребенка, который требует луну с неба.

Я пытался втолковать ей, насколько будет безнравственным, если я поеду с ней. Чем меньше ярости оскорбленного любовника содержалось в моем ответе, тем он был убедительнее. В первый раз она услыхала из моих уст слово «нравственность». Оно пришлось как нельзя более кстати, потому что Марта, будучи от природы вовсе не злой, наверняка испытывала, как и я, приступы сомнений относительно «нравственности» нашей любви. И если бы я не произнес это слово, она могла меня самого заподозрить в безнравственности, ибо, несмотря на весь свой бунт против пресловутых буржуазных предрассудков, у нее самой их вполне хватало. Больше того, предостерегая ее в первый раз, я тем самым как бы доказывал, что до сих пор мы ничего предосудительного не совершали.

Марта понимала теперь, насколько невозможным становилось это скабрезное подобие свадебного путешествия. Хотя и сожалела о нем.

— По крайней мере, позволь мне не ездить.

Слово «нравственность», брошенное мимоходом, делало из меня теперь чуть ли не ее духовника. И я воспользовался этой новой властью, словно деспот, упивающийся своим всемогуществом, ибо власть особенно заметна, когда сочетается с несправедливостью. Поэтому я ответил ей, что не вижу ничего дурного, если она откажется от поездки в Бурж. Я привел доводы, которые окончательно ее в этом убедили: она чересчур устанет от этой поездки, а Жак и без того скоро поправится. Казалось, эти доводы оправдывали ее, если не в глазах самого Жака, то, по крайней мере, в отношении его родителей.

Пытаясь направлять Марту в нужную мне стороны, я мало-помалу переделывал ее по собственному образу и подобию. Вот в чем я обвинял себя, а значит и в том, что умышленно разрушал наше счастье. Марта походила на меня все больше и больше, она становилась по-настоящему моим творением. Это меня и восхищало, и злило. Я видел в этом сходстве залог нашего взаимопонимания, но также и причину будущей катастрофы. В самом деле, ведь я понемногу внушал ей и собственную неуверенность, а это значило, что когда настанет час принять какое-то решение, она не сможет принять никакого. Я чувствовал, что у нее, как и у меня, опускаются руки, когда волны подмывают наш песчаный замок, в то время как другие дети просто старались строить подальше.

Следствием такого духовного сходства становится и сходство физическое. Взгляд, походка — посторонние часто принимали нас за брата с сестрой. Этот зародыш сходства существует во всех нас, любовь только развивает его. Случайный жест или какая-нибудь нотка в голосе выдают даже самых осторожных любовников. У сердца свои резоны, которых рассудок не признает, но это потому лишь, что рассудок менее рассудителен, чем сердце. Безусловно, все мы Нарциссы, мы любим и ненавидим лишь собственный образ; но, как и Нарциссу, любой другой нам попросту безразличен. Это инстинкт сходства. Именно он ведет нас по жизни, приказывая время от времени: «Стой!» — перед пейзажем, женщиной, стихотворением. Мы не можем восхититься кем или чем-либо, не получив этот приказ. Инстинкт сходства — это единственная линия поведения, в которой нет ничего искусственного. Но в обществе, пекущемся о морали, лишь грубым натурам прощают пристрастие к себе подобным. Так что некоторые мужчины, преследующие, скажем, исключительно блондинок, чаще всего даже не сознают, что сходство тем глубже, чем менее оно явно.

В течение нескольких дней Марта казалась рассеянной, но не печальной. Будь она рассеянной и печальной, я бы еще мог объяснить это озабоченностью — ведь приближалось пятнадцатое июля, день, когда ей надлежало присоединиться к родителям Жака и к самому выздоравливающему Жаку на одном из ла-маншских курортов. В разговоре со мной Марта больше молчала, вздрагивая порой при звуках моего голоса. Она терпела нестерпимое — визиты мужниной родни, публичные унижения, горькие недомолвки собственной матери, добродушие отца, который хоть и намекал на любовников, но сам в них не верил.

Почему она терпела все это? Не было ли это следствием моих же попреков, что она, дескать, любому пустяку придаст слишком большое значение? Она выглядела даже счастливой, но я не понимал причин этого счастья, которое казалось мне странным и от которого она сама, похоже, испытывала беспокойство. В свое время я посчитал ребячеством, что Марта в моем собственном молчании усмотрела безразличие; теперь я обвинил ее в том, что, раз она молчит, значит меня не любит.

Марта не осмеливалась сказать мне, что беременна.

Узнав эту новость, я хотел выглядеть счастливым. Но сначала она меня просто ошеломила. Никогда раньше мне не приходило в голову, что придется нести ответственность за что бы то ни было. И вот на меня свалилась ответственность за наихудшее. И я бесился тем больше, что не мог отнестись к этому просто и естественно, как и подобало настоящему мужчине. Марта призналась мне лишь после того, как я ее к этому вынудил. Она боялась, как бы этот миг, который должен был нас еще сильнее сблизить, не разлучил окончательно. Но я изображал на лице такой восторг, что ее страхи рассеялись. Уроки буржуазной морали были усвоены ею слишком глубоко — этот ребенок означал для нее, что Бог не только не покарал нас ни за какое преступление, но даже наоборот — благословлял нашу любовь.

В то время как Марта видела в своей беременности лишнее доказательство, что я ее никогда не брошу, меня эта беременность приводила в уныние. Мне казалось невозможным, несправедливым иметь в этом возрасте ребенка, который станет обузой нашей юности. В первый раз я поддался страхам материального свойства: а что будет, если наши семьи от нас отвернутся?

Я уже начинал любить этого ребенка, но именно из-за любви я его и отталкивал. Боясь ответственности, я не хотел обречь его на трагическое существование. Я и сам на него был бы