Правило Диксон - Эль Кеннеди

– Знаю, – я опускаюсь на колени и снова ее обнимаю. – Я сейчас вернусь, малышка, ладно?

Мама ведет меня по коридору и останавливается перед закрытой дверью.

– Он здесь. Я дам вам немного времени наедине.

Кивнув, я толкаю дверь и захожу в палату. Помещение белое и стерильное, а гудение приборов нарушают только редкие сигналы и приглушенный звук шагов из коридора. Жалюзи закрыты, а флуоресцентный свет бьет по глазам.

Я заставляю себя сосредоточиться на кровати. На кровати, где лежит мой отец.

Поверить не могу, что мы виделись всего несколько дней назад. Под глазами у него темные круги. Лицо испещрено морщинами – он всегда любил посмеяться, и теперь следы былого веселья особенно отчетливы. А еще он выглядит так, будто за сутки похудел фунтов на пятьдесят[40].

Как вообще это случилось? Каким образом он так быстро угас?

– Привет, сынок. – Голос у него хоть и тихий, но твердый. Такой же, как всегда. Папин голос.

– Надо было сказать мне, – бесцветно говорю я.

Я останавливаюсь в изножье кровати. Мне не заставить себя сесть на стул возле него. Мой взгляд скользит по папиным ладоням, по его рукам, по капельнице и трубкам. Мама сказала, он на куче обезболивающих, но взгляд у него ясный.

– Я не хотел, чтобы ты волновался.

– А как не волноваться? Взгляни на себя! – я, не сдержавшись, повышаю голос. Потом, спохватившись, перевожу дух. Сердце бьется как ненормальное.

– Подойди, сядь.

– Нет.

– Шейн.

Ощущение собственной беспомощности сдавливает горло. Я в шаге от того, чтобы рухнуть на пол и залиться слезами. Понятия не имею, что делать, но я не могу просто сдаться. Как только я приму происходящее, все станет правдой.

Вот только папа смотрит с такой мольбой в знакомых карих глазах. Я молча подхожу ближе и сажусь на стул. Во всем моем теле – слабость. Вокруг остро пахнет антисептиком, и я с трудом сдерживаю тошноту.

– Я не хотел ничего говорить вам с сестрой, потому что тогда все оставшееся нам время вы бы постоянно грустили и волновались и чувствовали себя несчастными. Я хочу, чтобы вы запомнили меня не таким. Черт, я бы предпочел, чтобы тебя и сейчас здесь не было.

– Вот спасибо.

– Я не в этом смысле. Я в том смысле, что… Мне бы хотелось, чтобы все случилось во сне или как-то так. Быстро. Без предупреждения. Чтобы не пришлось лежать здесь, а вам не пришлось смотреть, как я умираю, – он отворачивается, и я вижу, как губы его кривятся от злости. Впрочем, когда папа снова устремляет взгляд на меня, в глазах его читается покорность. – Я хотел избавить вас от боли.

– Но это невозможно. От такого ты нас не защитишь.

– Я защищал вас всю вашу жизнь. Это мой долг. Я ваш папа. Я пытаюсь убедиться, чтобы несчастья вас не касались.

Его слова – как нож по сердцу. Несчастья все-таки до нас добрались – мой папа лежит на больничной койке. Глаза у него запали, а руки обвивают бесконечные провода. Нельзя прооперировать, нельзя вылечить.

Нельзя спасти.

Его ждет смерть.

На мгновение лицо отца омрачается, и я терпеливо жду, когда он отдышится, переждет этот момент. Я и представить не могу, что сейчас творится с его телом – раковые клетки будто пожирают его изнутри. И меня снова переполняет злость. Он храбро сражается, но сражается давно – и все это время он был совсем один, ни разу не попросил меня встать с ним плечом к плечу.

– Последние шесть месяцев выдались замечательными, – говорит он. – Весной мне довелось увидеть, как ты выигрываешь «Замороженную четверку». А осенью – как ты влюбился в хорошую девушку. Я увидел тебя счастливым, а большего мне и не надо.

– Если бы ты рассказал…

– То что? – парирует он. – Тогда мы оба получили бы смертный приговор, разве что с отсрочкой. Ты бы прожил шесть месяцев в постоянной агонии, а так тебе предстоит всего несколько дней страданий, а потом эта отрава наконец заберет меня из этого мира.

У меня в горле комок, я едва способен сглотнуть.

– Я ничего не сказал вам с Мэри-Энн, потому что хотел, чтобы она с удовольствием провела время в научном лагере, порадовалась учебе. Я хотел, чтобы ты наслаждался хоккеем. А вот волновать вас мне совсем не хотелось. И пожалуйста, не вини маму, не сердись на нее, когда меня не станет, потому что…

– Хватит, – шепчу я. – Хватит такое говорить.

Слезы застилают мне глаза, я ничего не вижу.

– Нет, я должен это сказать. А ты должен меня выслушать. Я знаю, что до недавнего времени все в твоей жизни складывалось. Именно этого мы с мамой для тебя и хотели. Мы старались по максимуму облегчить тебе жизнь, чтобы ты мог реализовать свои мечты. Дали тебе заниматься хоккеем, убедились, что тебе не придется волноваться об аренде жилья и прочих расходах, что на твоем пути не будет лишних трудностей. О деньгах тебе и впредь волноваться не придется, но жить станет труднее. Меня не станет, а ты будешь нужен маме и сестре.

– Прекрати, – бормочу я.

– Нет. Я прошу тебя пообещать, что ты всегда будешь заботиться о них и всегда будешь им помогать, особенно Мэри-Энн.

У меня перехватывает дыхание.

– Пожалуйста, давай не будем разговаривать так, будто ты в любую секунду умрешь. Прямо сейчас ты не умираешь. Дай мне все переварить.

– Нет. Сейчас самое время поговорить, – он слабо приподнимает одну руку. – У меня от морфина скоро мозг начнет размягчаться. Зато прямо сейчас я ясно мыслю, ясно тебя вижу и хочу сказать, что ужасно горжусь тем, каким мужчиной ты стал. Ты для меня все. Ты – и твоя сестра.

Голос у него наконец начинает дрожать. У меня по щекам текут слезы, их уже не остановить.

– Пожалуйста, прекрати говорить такое, – умоляю я.

– Нет уж, ты послушай. Послушай, как сильно я люблю тебя. Послушай, как я горжусь тобой. Послушай, как горестно мне при мысли о том, что я не увижу тебя новичком в большом спорте, что не смогу сидеть в самом центре трибун на твоей первой игре в «Блэкхокс».

Это последняя капля. Все. Склонившись вперед, я утыкаюсь лицом в больничную койку, почти касаясь папиной руки, и позволяю себе проплакаться. Папа ласково перебирает волосы у меня на затылке, а я сотрясаюсь от рыданий.

– Все нормально. Все в порядке, сынок.

– Не в порядке, – бормочу я сквозь боль в груди. – Как ты мог такое утаить от нас?

Впрочем,