Путь отмщения - Боумен Эрин

У дальней стены один из бандитов опрокидывает на пол керосиновую лампу. Стекло разбивается, пламя лижет пролитый виски и змеями расползается по салуну. Деревянное строение вспыхивает, как стог сена.

— Билл! — кричу я. — Джесси!

Рядом на пол шлепается тело, и я с ужасом смотрю в застывшие глаза приказчика из «Хэнкокса». Господи, он мертв. Все летит к дьяволу. Наш план провалился, все должно было пойти по-другому.

— Джесси! — снова кричу я.

Зал салуна затянут дымом. Огонь ревет. От бешеного жара кожа у меня вот-вот пойдет волдырями и слезет заживо. Кто-то выкрикивает мое имя. Наверняка один из братьев Колтонов, но я ничего не вижу, и мне представляется, что это отец зовет меня, в то время как Роуз избивает его до бесчувствия. Па зовет меня и надеется, что я приду на помощь, хотя на шею ему уже накинули петлю и вздернули на дерево. Он молится, что я успею прибежать от ручья, прежде чем он задохнется.

Но я подвела отца. Подвела и тогда, и сейчас.

Уэйлан Роуз сидел прямо передо мной, нас разделял только стол, а я не всадила пулю ему в сердце.

Я достаю кольт из-под подола и щурюсь сквозь дым. Покерный стол перевернут, и хотя его уже охватил огонь, до дневника пламя пока не добралось. Тетрадь так и лежит на полу среди раскиданных карт и игральных фишек. Я ползу туда, и когда пальцы уже касаются кожаной обложки, из клубов дыма выступает Роуз — будто сам дьявол, которого не берет адское пламя. Он пинает меня с такой силой, что я пролетаю через весь салун. Мне удается ухватить дневник, но кольт выпадает из руки, и мне до него не дотянуться. Я пытаюсь встать, но рукав платья, одолженного у Эвелин, цепляется за шершавую доску и рвется, обнажая раненое плечо. Роуз видит повязку, и голубые глаза мечут молнии.

— Я так и знал! — ревет он, перекрывая гул пламени. — Ты та самая дрянь, что убивает моих людей!

— А ты повесил моего отца! — кричу я в ответ, кривясь от боли в руке. — Мы еще даже близко не свели счеты.

Он смеется, буквально давится злобным хохотом, и наставляет на меня кольт. Только не свой, а отцовский. Револьвер па оборвет мою жизнь. Хотя, может, Роуз для начала позабавится с ножом.

— А ведь я почти поверил, что ты гоняешься за мной ради вознаграждения, — качает головой ублюдок.

Краем глаза я замечаю свой револьвер под горящим столом. И пытаюсь незаметно до него дотянуться. Пальцы почти касаются ствола. Роузу, должно быть, кажется, что я пытаюсь отползти в укрытие, поскольку между нами горит стул и заволакивает обзор дымом.

Давай же, еще немного.

— Считай это одолжением, девочка, — говорит он. — Я оборву твои страдания, прежде чем ты поймешь, насколько черен этот дневник. Умрешь быстро и безболезненно, я даже не стану вешать тебя, как папашу.

Он взводит курок.

Целится.

И вдруг останавливается в замешательстве. В глазах у него мелькает растерянность.

В эту секунду я хватаюсь за револьвер, разворачиваюсь и стреляю.

Грохота почти не слышно за ревом пожара. Я вижу, как Роуз хватается за плечо, чертыхается и воет, но не дожидаюсь продолжения. Кое-как поднявшись, я, не глядя, стреляю через плечо и бросаюсь к столу, до которого огонь чудом еще не добрался. Опрокинув его на пол, приседаю на корточки и прячусь за столешницей, как за щитом.

Прикрываясь завесой дыма, я рискую высунуться и проверить, где Роуз. Он корчится от боли — жар пламени становится невыносимым, в плече засела моя пуля, — но не перестает обшаривать взглядом салун, ищет меня. Как мне вообще удалось его ранить? Он молниеносный стрелок и наверняка мог пристрелить меня за долю секунды. Такое чувство, что он вдруг засомневался и передумал. Но почему?

Я пригибаюсь и стараюсь выровнять дыхание. Когда я снова выглядываю из-за стола, Роуза уже нет.

Выругавшись, я вскакиваю и бегу через салун. Тут же грохочет несколько выстрелов, пули бьют в пол у самых ног, и вместо того, чтобы прорваться к выходу, мне приходится резко свернуть в глубь зала. Я пробегаю мимо барной стойки, мимо лестницы на галерею, которую жадно лижут языки пламени, и вылетаю в узкий коридор. Должен же здесь быть черный ход, запасная дверь.

— Джесси! — кричу я, давясь дымом. — Билл!

— На помощь! — слышится ответный крик.

Но это не Колтоны. Голос женский.

— Сюда!

Я иду на голос, задыхаясь от дыма, и нахожу дверь — точнее, то, что от нее осталось. Сейчас на ее месте лишь пылающая рама. Сквозь завесу огня я вижу кричавшую: она замерла на ступеньках, скорчившись и подтянув колени к груди. Девчонка-апачи. Только теперь индейской гордости нет и следа: это просто насмерть перепуганная девочка.

Должно быть, лестница ведет в погреб. Похоже, индианка прибежала сюда в поисках укрытия, когда началась стрельба, но теперь рискует сгореть заживо, если не выберется наружу.

— Давай! — кричу я и машу ей. — Беги сквозь огонь!

Она отчаянно мотает головой.

Я протягиваю ей руку, но тут же отдергиваю. Жар похлеще адского пламени.

— Другого пути нет, — заявляю я.

Девчонка делает шаг к горящему проему, отшатывается, снова пробует шагнуть сквозь него, но всякий раз огонь заставляет ее отступить. В коридоре делается жарче с каждой минутой, его полностью заволакивает дымом. В салуне не прекращается перестрелка, свищут пули, часть из них летит в нашу сторону.

Я снова оглядываюсь на индейскую девочку. В широко распахнутых глазах застыло отчаяние. Но если я сейчас не выскочу на улицу, дневник погибнет в пламени пожара. Я и сама погибну.

— Прости меня, — бормочу я.

Крики индианки все еще звенят в ушах, когда я выбегаю наружу через заднюю дверь. Жадно глотаю свежий воздух, набираю полную грудь и падаю на колени, задыхаясь от избытка кислорода. Я готова расплакаться или завопить от счастья.

Оглядываюсь на дверь. Никто не выбежал следом.

В дымном коридоре бушует огонь. Девчонка зажарится до углей, как те несчастные, которых Роуз поджег вместе с дилижансом, как тела игроков, которых он застрелил сегодня в салуне. Бедняжка не заслужила такой участи. Да и никто не заслужил. Вот только, в отличие от остальных, индианка еще жива.

По-прежнему кашляя, я встаю и осматриваюсь. Справа от меня во дворе на веревках сушатся одеяла, тихо раскачиваясь на ветру в вечерних сумерках. На заднем крыльце стоят бочки.

«Пожалуйста, пусть в них будет вода! — думаю я и бегу к сушилке. — Ну пожалуйста».

Срываю с веревки одеяло, взбегаю на крыльцо и толкаю бедром бочки, по очереди проверяя их: все пустые, лишь в последней что-то плещется. Я вытаскиваю пробку и нюхаю. Спиртным точно не пахнет. Вообще ничем не пахнет, и точка. Я переворачиваю бочку на бок и качу к выходу из салуна.

Огонь уже пожирает заднюю дверь. В коридоре творится сущий ад. Может, девчонка уже мертва.

«Не смей бросать ее здесь, — приказываю я себе. — Не смей, жалкая ты трусиха!»

Я отшвыриваю дневник подальше в сторону, где до него не доберется огонь. Смачиваю угол одеяла водой, прижимаю его ко рту и пинаю бочку. Наконец мне удается перевалить ее через порог и подкатить поближе к погребу. Легкие отказываются дышать дымом, глаза разведает. Инстинкт требует развернуться и бежать со всех ног, но я поднимаю бочку за днище и лью воду на площадку перед лестницей. Потом швыряю в лужу одеяло, топчу его, чтобы как следует промокло, и пытаюсь сбить пламя в дверном проеме. Раскаленные угли шипят под мокрой тканью, вокруг клубится пар. Самые большие языки огня удается погасить. Руки обожжены, даже мокрое одеяло не спасает. Ноги, похоже, покрылись сплошными волдырями.

— Ты там? — кричу я в серые клубы пара.

Тишина.

— Эй, ты еще жива?

И вдруг слышится кашель.

Я делаю шаг к лестнице, доски прогибаются и стонут. Девочка съежилась на ступеньках почти без сознания — надышалась угарным газом. Я тормошу ее, заставляю встать, закидываю ее руку себе на шею и накрываю нас обеих мокрым одеялом. Пока доски под нами не провалились, из последних сил тащу девчонку по коридору к задней двери. На улице нам удается по инерции проковылять несколько шагов, потом колени у меня подламываются, и мы падаем вперед. Индианка приземляется в грязь лицом и лежит неподвижно. Платье на мне горит; по белому подолу, расширяясь, ползет черная кайма. Я шлепаю по ней мокрым одеялом, сбиваю огонь и поддергиваю юбку, чтобы оценить урон. Кожа на ногах красная и горячая, но волдырей нет. Ботинки спасли меня во второй раз.