Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

— Кажется, гудок был… не подъезжаем ли мы к станции? — сказала дама, взволнованная настолько, что, казалось, она готова выбежать из вагона.

— Нет еще… это длинный перегон. — Олави тоже был возбужден, глаза его горели, в висках стучало.

— Знаете, как я называю вас, женщин, когда вы даете волю своим чувствам? Я называю вас сабинянками.

— Сабинянками?

— Да. Помните, их — замужних и незамужних — похитили римляне. Когда мужья и отцы этих женщин пришли требовать их обратно и стояли перед похитителями с обнаженными мечами, сабинянки прибежали и встали между ними. Волосы их были распущены, одежды разорваны, но они твердо заявили, что не хотят возвращаться и останутся с похитившими их римлянами. Они остались, и стали праматерями той нации, которая покорила мир… Может быть, это мое сравнение тоже хромает?

— Не знаю, я никогда не думала об этом с такой точки зрения, — ответила смущенная дама.

Освещение в вагоне испортилось, газовые рожки беспокойно полыхали.

Оба молча сели. Кровь Олави бурлила, он весь дрожал от волнения. Дама встала, отерла пот со лба и стала обмахиваться носовым платком. Но рука ее так дрожала, что платок упал.

Олави вскочил, поднял платок и, протягивая его даме, схватил ее руку. Рука трепетала и старалась вырваться, большие синие глаза смотрели на него беспомощно.

— Вы меня не боитесь? — воскликнул Олави почти страстно.

Она мучительно, приглушенно вздохнула, точно загнанное животное, и бессознательно сжала руку Олави.

Олави резко притянул ее к себе, но тут же оттолкнул и упал на скамью.

Казалось, молния пронзила дерево, срезала его ветви и спалила сердцевину.

— Несчастный! — воскликнул он с какой-то горечью. — Зачем подражать римлянину, раз я не римлянин! Да и вы вряд ли захотели бы стать сабинянкой!

Кровь отлила от лица женщины, она смотрела на него растерянно.

— Мы все несчастны! — лихорадочно продолжал Олави. — В нас бушуют страсти и жажда тайных пороков, но в моих жилах нет ни капли настоящей римской крови. Если бы мы были прозрачны, мы не осмеливались бы показываться друг перед другом.

— Молчите! — со слезами в голосе произнесла женщина. — Если бы вы только знали, как я несчастна, как бесконечно несчастна…

— Почему же мне не знать? Мы все несчастны… Я знаю, что вы совсем не любите мужа.

— Вы?! Откуда?! — испуганно воскликнула дама.

— По вашим глазам, они говорят больше, чем слова… Я знаю даже, что вы не любите и своих детей!

— Молчите, я не могу этого больше слышать! — в ужасе закричала женщина.

— Можете. Я знаю и еще что-то. Я видел, как в вашем доме ползала змея, этот сладкоречивый болтун — магистр. Он сидел у вас в тот день, когда я к вам приходил. Я понял, что ваш муж не дал вам того, чего вы ждали от брака, и что вы все еще мечтаете о своем «идеале». А тот фарисей, который все время болтал о Гете, Шиллере и госпоже фон Штейн и который поглядывал на вас, как голодный волк на овцу, воображает, что он и есть тот самый «идеал». Я решил втоптать в грязь этого болтуна, если будет такая возможность, и показать, что он не может дать вам даже столько, сколько ваш муж!

Женщина забилась в самый угол купе, точно она была преступница, которой читали обвинительный приговор.

— Это желание было честным и достойным, — продолжал Олави, — но к нему примешалось и другое — совсем недостойное: жажда надругаться над браком и любовью, желание обнять чужую жену, потому что чужих жен в моем бродячем списке еще не было. И вдруг во мне проснулся другой человек, который закричал: ты не римлянин, потому что не хочешь удержать похищенную, не хочешь за нее бороться, ты такой же вор, как все остальные!.. Вы должны меня презирать, я это вполне заслужил.

— Мне презирать вас?! Что бы вы о себе ни говорили, вы все-таки не такой, как другие.

— Вы ошибаетесь! Может быть, я просто честнее некоторых других, потому что прислушиваюсь иногда к голосу того другого человека во мне — того, который был счастлив и страдал, пережил радости и горести.

— Вы прямой и честный человек. За это я вас уважаю, — спокойнее ответила женщина.

Она немного помолчала, потом боязливо продолжала:

— Почему бы и мне не высказаться откровенно? Мои чувства к мужу и детям, мои мечты и надежды вы угадали совершенно. Что касается того, третьего… надо знать нашу жизнь, чтобы понять, почему мы, сотни женщин, годами живем, поддерживаемые такой болтовней. Так и я жила, полная страха и трепета от мысли о том, что будет, если встретится мне наконец тот, о ком я мечтала. И вот вы… вы вздумали растоптать эти мечты. Вы считаете, что «идеала» не бывает?

— Нет, мы — мужчины — все ничтожны! Одни из нас осмеливаются похищать только глазами, другие похищают с помощью рук, но делают это как воры: стоит кому-нибудь их увидеть, как они бросают свою добычу. Если бы мы были настоящими римлянами, мы сказали бы вам, замужним или незамужним — все равно: ты моя и я твой! На таких мужчин вы могли бы спокойно положиться. Но таких нет, и вы напрасно ждете своих римлян.

— К чему же все это приведет? — спросила женщина.

— Ничтожность — вот наша болезнь. Мы хотим исцелиться от нее с помощью любви, но, вспыхивая в нас, она превращается в огонь, который не греет, а только жжет и гложет нас, как огонь гложет дерево.

Разговор оборвался. Собеседники сидели печальные и подавленные.

— Только одна пора в любви прекрасна, — снова заговорил Олави. — Хотите знать — какая? Может быть, вы поймете меня, как один несчастный понимает другого.

— Скажите! — воскликнула женщина, глядя, как его глаза становятся нежными и печальными.

— Любовь прекрасна только вначале, когда она еще не удовлетворена, когда мы начинаем только догадываться о ней и глаза наши делают первые чистые признания. Но едва только мы осмеливаемся дать слово рукам, как они разрушают все нежное и прекрасное. Тогда начинает зреть первый недуг любви — страсть, она приводит с собой ревность, которая колет нас своими терниями и разрывает наше сердце до крови. До этой минуты мы чувствовали себя в раю и были счастливы, но тут появляются змей и яблоко, а вслед за ними — и ангел с мечом; нас безжалостно изгоняют из рая, и мы уже никогда больше не можем в него вернуться… Я один из тех, кто навсегда изгнан в дремучий лес.

— Вы хоть умеете говорить о рае!

_ — Лучше быть в раю, чем говорить о нем. Вы, мадам, находитесь еще по ту сторону изгороди, вернее, вы — в ложном раю, но это лучше, чем лес. Идите к своему мужу, он ничем не хуже остальных. То, чего вы не найдете в нем, вы вряд ли найдете в других, потому что вас окружает ярмарка, на которой плохой товар продается за высокую цену. Тот, кто хочет совершить сделку, должен уметь над всем смеяться, для этого у вас вряд ли достаточно холодное сердце.

— Неужели вы не можете сказать мне на прощанье хоть несколько утешительных слов? — спросила женщина, совершенно измученная этим разговором.

— Нет… а впрочем… да, конечно! У вас есть дети, которых, как вам кажется, вы не любите, но они любят вас и ждут, когда мама вернется к ним. В них течет ваша кровь, и, будь они даже совсем чужими, они все-таки дети. Растите из них новое поколение — старое годится только на свалку. Воспитайте в них смелость брать то, что они любят, и умение удержать его, даже если весь свет перевернется вверх дном. Вот вам и идеал любви… Слышите? Гудок!

Он встал, схватил со скамьи сумку и бросил ее через плечо.

— А теперь, сударыня, наши пути расходятся. Прощайте и простите меня, вы вряд ли понимаете, насколько я растерзан. Если вспомните меня когда-нибудь, не поминайте лихом.

Он пожал холодную руку женщины. Ее губы дрогнули, но она не могла вымолвить ни слова. Олави быстро вышел из вагона.

В вечерних сумерках женщина мельком увидела его на платформе. Потом она залилась слезами.

«Кто он такой? — думала она, устало опускаясь на скамью. — Все-таки он — римлянин! — решила она немного погодя. — Во всяком случае в большей мере, чем кто бы то ни был из известных мне людей…»

Кубок до дна

«Я хочу поднять пенящийся кубок жизни к губам и залпом осушить его до дна! — говорил Олави про себя. — Я пил весенний напиток из отливающих серебром бокалов, пил пенящуюся влагу из багряных сосудов, почему бы мне не испить и терпкого осадка ИЗ темных кубков, как делают многие другие? Того, кто познал вкус жизни, снова и снова мучит жажда; кто хочет познать жизнь до самых ее глубин — должен заглянуть в бездну. Кубок до дна — и смейся над жизнью, потому что и она не станет тебя оплакивать!»

Обуреваемый такими мыслями, Олави решительно направился к окраинным улицам города. Он быстро достиг одной из тех улиц, где в тесных номерах пенятся бокалы, девицы сидят на коленях у своих гостей и люди служат службу самому ненасытному из богов.