Гнев изгнанника (ЛП) - Джей Монти

— Я его чертовски ненавижу, — бормочу я, прислонившись к водительской двери.

Я ненавижу его за то, что он спросил меня вчера вечером, была ли я когда-нибудь влюблена. Я ненавижу себя за то, что соврала и сказала «нет». Даже когда чувствовала, как от этого сжимается в груди. Я знала, прямо в тот момент, что влюблена в него.

И вот я стою здесь, на морозе, жду парня, который, скорее всего, разобьет мне сердце.

Просто отлично.

Люди говорят, что несчастная любовь – это романтично. Говорят, что это поэтично, трагично в лучшем смысле этого слова. Но когда мое сердце сжимается от мысли о том, что я могу его потерять, я понимаю, что нет ничего романтичного в любви к человеку, которым ты не можешь полностью обладать.

В этой боли нет ничего прекрасного. Это не та боль, о которой пишут поэты, приукрашенная метафорами и смягченная временем. Это суровая, жестокая боль, которая не дает заснуть по ночам, задавая вопросы, на которые нет ответов.

Это когда в три часа ночи ты смотришь в потолок и думаешь, лучше уйти и спасти себя, или остаться и позволить боли высушить тебя до последней капли, потому что ты не можешь вынести мысли о том, что оставишь его.

Я настолько поглощена мыслями о Джуде, мыслями о потере будущего, которое, как я знала, никогда не будет полностью моим, что не слышу, как закрывается дверь машины.

Мой разум лихорадочно пытается придумать, как я объясню ему, что люблю его, в тот момент, когда он, возможно, порвет со мной, не давая гневу и гордости помешать мне. В моей голове такой шум, что я не слышу шагов.

Я так сосредоточена на Джуде, что не понимаю, что у меня проблемы, пока не чувствую холодный вес пистолета у спины и голос Окли в ухе.

— Не устраивай сцен. Ты пойдешь своей красивой попкой прямо к моей машине и сядешь в нее, не пикнув. Поняла, Черри?

Когда я была маленькой девочкой, мой отец всегда говорил мне, что огонь не знает страха.

Он опускался на колени, чтобы быть на одном уровне со мной, смотрел на меня пристально, но нежно, и напоминал, что если страх когда-нибудь попытается проникнуть в мое сердце, я должна помнить одно: я – Серафина Ван Дорен.

Сжигающая. Огненная девочка. Ван Дорен.

Если я когда-нибудь засомневаюсь, если тьма подойдет слишком близко, если монстры в моем шкафу станут слишком реальными, он всегда будет рядом, чтобы прогнать их.

— Где дым, там и огонь, милая Фи. Я всегда с тобой.

Но дыма нет. Огня нет.

В этом заброшенном складе, где воздух тяжелый от запаха сырости и ржавчины, остались только я, чертовски сильная головная боль и кусок дерьма, которого я должна была убить еще давным-давно.

Склад возвышается, как пещера разбитых обещаний – пустой, холодный и пропитанный сожалением. Думаю, мы где-то в Уэст Тринити Фолс? Но я не помню дорогу; кровь, стекающая с виска, напоминает о том, что я потеряла сознание после того, как попыталась разбить его машину по дороге сюда.

Я сжимаю челюсти, шея хрустит, когда я наклоняю голову, пытаясь игнорировать воду, капающую из ржавой трубы в дальнем углу. Зловещий метроном.

Кап.

Кап.

Кап.

Окли откидывается на металлический стул напротив меня, его глаза темнее грязного бетона под нами.

— Я не хотел, чтобы все так обернулось, Черри, — его голос невнятен, героин, который я видела, как он вколол себе до этого, проникает в его организм. — Все должно было быть иначе. Если бы ты была хорошей девочкой и вернулась к папочке, мне не пришлось бы принимать такие безумные меры, чтобы Рук Ван Дорен получил по заслугам.

— Мы можем просидеть здесь всю ночь, кусок ты дерьма. Мне плевать. Хочешь убить меня? Ладно, — огрызаюсь я. — Но лучше сделай это быстро и беги подальше, Окли. Моя семья не успокоится, пока твоя голова не окажется на нашем чертовом камине.

Я дергаю за веревки, чувствуя, как грубые волокна впиваются глубже в мои запястья. Шероховатые, изношенные края натирают кожу до крови, и по рукам пробегает новый приступ боли. Плечи болят, растянутые до предела, но боль – старый знакомый, друг, который за долгие годы впился в кости.

Вкус крови расцветает на языке, теплый и металлический, когда я провожу им по потрескавшейся нижней губе – последнее напоминание о том, что, несмотря на все угрозы Окли, я все еще жива.

Жива.

Если смерть придет за мной, я встречу ее с оскаленными зубами.

Но не со страхом. Я не умру в страхе.

Этот парень может разорвать мне плоть, сломать все кости, но он никогда не получит удовлетворения, увидев, как я ломаюсь. Не сейчас, никогда. Он больше никогда не увидит меня слабой.

Окли стоит, слегка покачиваясь, как будто сам вот-вот развалится. Воздух на складе густой от сырости и слабого запаха плесени, но под ним я все еще чувствую запах пота и застоявшегося сигаретного дыма, прилипшего к нему. Пистолет у его пояса щелкает о пряжку ремня, когда он делает несколько шагов в мою сторону.

Его рука выскальзывает и хватает меня за волосы, с силой оттягивая голову назад, так что шея напрягается, а мышцы растягиваются до предела. Я чувствую, как его грязные ногти царапают кожу головы, а затем его рука сжимается еще сильнее, и от острой боли у меня глаза на лоб лезут.

Я напрягаюсь, тело застывает, и в этот момент его ладонь с силой ударяет меня по щеке, как кувалдой.

Боль взрывается за глазами, как фейерверк, и от удара зрение затуманивается. Моя челюсть смещается в сторону, появляется тупая, пульсирующая боль, и слабый звон в ушах становится громче, как будто сам воздух вибрирует от насилия.

— Ты не понимаешь, сучка? — голос Окли низкий, хриплый, огрубевший от многолетнего курения и ярости. — Я уже мертв. Ты просто развлечение перед моей смертью.

Я собираю в рот кровь, – густую и металлическую, – и плюю ему прямо в лицо. Плевок приземляется с мокрым хлопком, оставляя на его коже алые полосы.

— Ты бьешь как сучка, гребаный наркоман.

Глаза Окли, затуманенные от удара, сверкают от ярости. На мгновение он замирает, а затем его хватка жестоко сжимается, тянет так сильно, что я чувствую жгучую боль, когда пряди волос вырываются с моего затылка. Мое зрение затуманивается от слез, но я сильно кусаю язык, – так сильно, что чувствую вкус свежей крови, только чтобы не издать ни звука.

— Когда я разберусь с твоим разбитым тельцем, я займусь твоим парнем, — его губы искривляются в злобной улыбке, обнажая пожелтевшие зубы. — Я заставлю Джуда смотреть на все фотографии твоего окровавленного и изуродованного трупа, пока буду забирать его неблагодарную жизнь.

При одном только шепоте его имени я сжимаю челюсти, тело дрожит, я качаюсь на стуле, металлические ножки скребут по холодному бетонному полу.

Джуд. Джуд. Джуд.

Образ его, вынужденного смотреть на меня в таком состоянии – избитую, истекающую кровью, беспомощную – накрывает меня волной отчаяния. Мое тело судорожно дергается, стул скрежещет по бетону, я дергаюсь в веревках. Запястья кричат от боли, веревки впиваются так глубоко, что я чувствую, как они разрезают кожу, но мне все равно.

Я не могу его бросить.

Я не могу быть просто еще одним призраком в его жизни, еще одним именем в длинном списке людей, которые его бросили.

— Удачи, — бормочу я, стараясь говорить как можно более непринужденно, даже несмотря на то, что челюсть пульсирует от боли. — Джуд подвесит тебя на твоих собственных кишках за то, что ты меня тронул.

Окли ослабляет хватку, его глаза темнеют от дикой, необузданной ярости. Не задумываясь, он заносит кулак и с жестокой силой ударяет меня по лицу. Боль разрывает мне глаза, как сильная буря, звук ломающихся костей эхом разносится по пустому складу, острый и окончательный, как выстрел в тишине.

На мгновение все потемнело, и в глубине моего сознания раздался тихий голос Джуда.

— Три часа ночи – время для влюбленных и разбитых сердец, — его кадык подпрыгнул, когда он ухмыльнулся, а вены на шее выступили, словно мелкие корни деревьев, тянущиеся вверх. — К кому относишься ты?