Гнев изгнанника (ЛП) - Джей Монти

— Давай. Пожалуйста, давай, папа.

Я отстраняюсь, ожидая чуда, которое всегда кажется таким близким. Мое дыхание прерывисто, каждая секунда – вечность, которая растягивает мое сердце в тонкие, рвущиеся нити.

Раз… два… три…

Ничего.

Его грудь неподвижна, там, где должна быть жизнь, – пустота.

Ты храбрый. Не паникуй, Джуд. Не паникуй, черт возьми.

Я падаю на колени, прижимаю руки к его груди, знакомый ритм – жестокое эхо слишком многих таких ночей. Пол подо мной холодный, впивается в кожу, но это ничто по сравнению с ледяным холодом, пронизывающим мой позвоночник.

— Тридцать нажатий. Два вдоха. Затем повторить.

Я повторяю это как молитву Богу, который ни разу меня не услышал, ни разу не обратил внимания.

— Девятнадцать… двадцать… двадцать один…

Мой голос дрожит от отчаяния. Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к его губам. Холод бьет меня как пощечина, вкус прокисшего виски смешивается с солью моих слез.

Но я не останавливаюсь.

Я могу вернуть его. Я уже делал это раньше.

— Двадцать шесть… двадцать семь… двадцать восемь…

Я останавливаюсь, прижимая два пальца к его шее, ища пульс, который должен быть там. Но его нет. Грудь сжимается, пронзительная боль поглощает меня.

— Проснись, сукин ты сын, — шиплю я, и слезы наконец вырываются наружу, затуманивая зрение. Я снова дышу ему в рот, и звук моего собственного хриплого дыхания – единственный шум в гнетущей тишине. — Не поступай так со мной. Пожалуйста, не оставляй меня одного, папа.

Я нажимаю сильнее, ладони впиваются в его грудную клетку, и я слышу знакомый звук ломающихся костей.

Руки горят, но мне все равно. Я не останавливаюсь. Я не могу.

— Ты не имеешь права так со мной поступать, — рыдаю я. — Ты не имеешь права так со мной поступать, черт возьми.

Но его кожа уже слишком холодная. Его тело слишком неподвижно.

Я продолжаю, как будто одна только сила воли может исправить ситуацию, как будто каждое движение моих рук может заставить сердце папы вспомнить, как биться. Мои руки дрожат, боль распространяется по груди, и я чувствую, как будто меня разрывает изнутри.

Еще один раз. Просто проснись, черт возьми, еще один раз.

— Тридцать нажатий. Два вдоха. Затем повторить.

Я произношу эти слова так долго, что они теряют смысл, становятся пустым, отчаянным звуком, вырывающимся из моих губ, когда я бью кулаками по его груди.

— Пожалуйста, папа. Черт возьми, проснись!

Мой голос срывается, последнее слово – гортанный крик, разрывающий пустоту. Я падаю вперед, лоб прижимается к его неподвижной груди, ледяной холод проникает глубоко в кости. Мои слезы пропитывают его рубашку, каждая капля – последнее, разбитое признание поражения.

Он победил. Он наконец победил.

Окончательность обрушивается на меня, как волна.

Хотелось бы сказать, что это была одна из тех волн, которыми славится побережье Орегона; неожиданный удар, увлекающий тебя в водную могилу. Но нет, это был просто прилив, зовущий меня.

Я ждал его передозировки годами.

— Не смог бросить, да? Ты просто обязан был продолжать, гнаться за этим, пока оно не убило тебя.

Я прижимаю ладони к глазам, пытаясь остановить слезы, которые не слушаются меня. Они жгут, напоминая обо всем, что я потерял, обо всем, чего у меня никогда не было.

— Ты так много у меня отнял, папа, — выдавливаю я, голос дрожит, слова едва слышны. — Почему ты не мог просто остаться? Почему не мог дать мне эту одну чертову вещь?

Я смотрю на него – серого, безжизненного, с иглой, все еще лежащей рядом. Его глаза закрыты, лицо спокойно, что кажется самой жестокой шуткой из всех.

Из моего горла вырывается смех, резкий и пустой, эхом раздающийся в пустой комнате.

— Теперь ты спокоен, да? Пошел ты! А как же я, а? — моя рука с глухим стуком ударяет по моей груди. — Как же я?

Я прислоняюсь к стене, мое тело сгибается, и наконец-то побеждает усталость. Я хочу его ненавидеть. Мне нужно его ненавидеть. Но мое сердце предает меня, преследует воспоминания о крепостях из подушек и светящихся в темноте звездах, об отце, который иногда давал мне чувство безопасности.

Я не могу его ненавидеть. Не совсем. Не так, как должен.

Потому что у моего отца есть две стороны, и они существуют во мне как жестокий парадокс.

Человек, который лишил меня детства. Тот, кто оставил воспоминания в виде синяков и сейчас лежит безжизненным телом на холодном полу.

Но я оплакиваю человека, который научил меня любить слова. Тот, кто смеялся и смотрел со мной дурацкие фильмы ужасов глубокими ночами. Я оплакиваю ту его сторону, которой восхищаюсь; человека, который писал слова на бумаге, которые изменили бы жизни, если бы он их опубликовал и боролся со своей зависимостью.

Гнев бурлит во мне, потому что я знаю, что часть его умерла вместе с этим горьким, измученным человеком.

Наркоманом, который разрушил все, и человеком, который когда-то любил меня единственным способом, который знал.

Я заставляю себя встать, ноги дрожат, каждое движение медленное и тяжелое. Я знаю, что должен вызвать полицию, но не могу заставить себя уйти. Вместо этого я опускаюсь рядом с ним, позволяя тишине окутать нас, как удушающее одеяло.

Я беру тетрадь с его кровати, страницы смяты и испачканы слезами и алкоголем. Глубокий, дрожащий вздох заставляет грудь сжаться, когда я читаю слова на странице.

Вот и все.

Не будет никакого письма или слезного видео с извинениями, замаскированными под «Я люблю тебя».

Только это.

Пустая игла от героина и последние записи измученного человека.

— Что это значит?

Я отрываю взгляд от iPad, где в фоновом режиме тихо играет «Доктор Кто», и его знакомые звуки окутывают нас на балконе.

Фи сидит у меня на коленях, одетая только в трусики и мою большую толстовку, которая на ней больше похожа на платье. Ткань свисает с ее хрупкого тела, волосы рассыпаются темным шелком, когда она достает из пачки сигареты и рисует черным фломастером заметки и смайлики, в ее глазах играет озорной блеск.

Записки стали гораздо мягче после инцидента с водонапорной башней. Конечно, я все еще вижу случайные «иди к черту», но это ожидаемо.

— Что?

— Татуировка на твоей спине. Что она означает? — она снова бросает ментоловую сигарету в пачку, явно довольная своим творением.

— Она означает «не бойся» на латыни, — ворчу я, скользя ладонями по ее обнаженным бедрам и чувствуя, как от моего прикосновения по ее коже бегут мурашки, когда нас обдувает прохладный ночной ветер с запахом соли. — После первой передозировки моего отца, парамедик, которая его реанимировала, научила меня делать искусственное дыхание. «Не паникуй, Джуд. Не паникуй», повторяла она. В детстве я так часто слышал эти слова, что решил запечатлеть их на своем теле навсегда.

Я удивлен, как легко срываются с языка слова, как легко я могу поделиться с ней частью себя.

Всю свою жизнь я прятал свою боль, свой гнев, свою правду – держа все это в себе, выплескивая только на нечитаемые страницы своих стихов. Эти слова были единственной частью меня, которая не принадлежала Пондероза Спрингс или фамилии Синклер.

Это первый раз в моей жизни, когда я хочу поделиться собой с кем-то.

Первый раз, когда я доверяю кому-то.

Фи прикусывает внутреннюю сторону щеки, прерывая свой вандализм над моей сигаретой, чтобы посмотреть на меня.

— Ты скучаешь по нему? По своему отцу?

Какой дурацкий вопрос.

Несмотря на все – на насилие, боль, страдания – Истон Синклер был всем, что у меня было, и порой я скучаю по нему.

Он был дерьмовым мужчиной, плохим отцом. Он избивал меня до полусмерти и заставил часть меня поверить, что я заслуживаю этого, что так, по-видимому, меня должны были любить – через насилие, синяки, сломанные кости.