Анаис Нин - Генри и Джун

Я сказала Алленди:

— Не надо сегодня анализировать мои поступки. Давайте поговорим о вас. Я со рвением принялась за ваши книги. Давайте поговорим о смерти.

Алленди согласился. Потом мы обсуждаем концерт Хоакина. Он сказал, что мой отец очень молодо выглядит. А Генри напомнил ему одного известного немецкого художника — он слишком мягок, возможно даже, это человек с двойным дном, скрытый гомосексуалист. Вот теперь я удивлена.

Моя статья, по словам Алленди, удалась, но он не может понять, почему я не хочу, чтобы он занялся со мной психоанализом. Как только я начинаю зависеть от него, мне хочется завоевать его доверие, анализировать его самого, найти слабости, подчинить себе хотя бы немного, потому что он подчинил меня себе.

Он прав.

— И все-таки, — протестую я, — мне кажется, что это признак жалости, сострадания.

Он соглашается и говорит: это потому, что именно так я отношусь к тем, кого люблю. И хотя я хочу сама быть в подчинении, я делаю все, чтобы подавлять, а когда мне это удается, нежность во мне растет, а страсть умирает. А Генри? Об этом еще слишком рано говорить.

Алленди утверждает, что, несмотря на то, что в Генри я, оказывается, ищу превосходство, жестокость и грубость (я уже нашла все это в его творчестве), мой инстинкт подсказывает мне, что в этом человеке есть скрытая мягкость. И хотя на первый взгляд кажется, будто меня удивляют нежность и забота Генри, на самом деле я им рада. Я снова подчинила себе мужчину.

Я была жестока с Хьюго. Вчера я не хотела, чтобы он приходил домой. Я чувствовала к нему ужасную враждебность. И не смогла ее скрыть, она проявилась. В тот вечер у нас были Генри и его друг Френкель. Я остановила Хьюго, когда он читал вслух что-то очень длинное и монотонное, и сменила тему разговора так резко, что Френкель это заметил. Но Френкель хорошо отнесся к Хьюго, он высоко его оценил. В какой-то момент Хьюго подвинул свой стул, а перед тем положил на пол несколько книг и какие-то рукописи. Когда он сел, рукописи Генри оказались прямо под ножкой стула. Увидев это, я не смогла усидеть на месте. В конце концов, встала и бережно подобрала бумаги с пола.

Был один забавный момент, когда Френкель начал рассказывать, как долго Генри спит. Я шаловливо посмотрела на Генри и спросила:

— Это так? Правда?

Мой Генри, как большой медведь, слушал, как маленький изворотливый Френкель излагает абстрактные идеи. У Френкеля страсть ко всяким идеям. Он сам, как говорит Генри, одна большая идея. Год назад все эти идеи могли бы наполнить меня радостью. Но Генри что-то со мной сделал, Генри-мужчина. Я могу только сравнивать свои чувства с чувствами леди Чаттерлей к Меллорсу. Я не могу даже думать о работе Генри или о нем самом, чтобы при этом ничто не дрогнуло у меня внутри. Сегодня у нас хватило времени только на поцелуи, но даже они меня завели.

Хьюго говорит: интуиция подсказывает ему, что между мной и Генри ничего нет. Прошлой ночью, положив письмо Генри под подушку, я боялась, что бумага может зашуршать и Хьюго услышит это, боялась, что он может прочесть письмо, пока я сплю. Я с радостью иду на этот риск. Я хочу приносить большие жертвы своей любви. Мой муж, Лувесьенн, красивая жизнь — все отдать ради Генри.

Алленди говорит:

— Отдайте себя полностью одному человеку. Станьте зависимой. Склоните голову. Будьте откровеннее. Не бойтесь боли.

Мне кажется, что с Генри я пошла на все это. И все-таки я по-прежнему чувствую себя одинокой и раздираемой на части.

Прошлой ночью он оставил меня на вокзале Сен-Лазар. Я начала писать в поезде, чтобы уравновесить стремительное развитие событий моей жизни муравьиным трудолюбием ручки. Слова-муравьи сновали туда-сюда, неся на спинах крошки — большие, тяжелые крошки. Они были больше, чем сами муравьи.

— У тебя достаточно гелиотроповых чернил? — спросил Генри.

Мне надо бы писать не чернилами, а духами — макать перо в «Черный нарцисс», в «Мицуко», в жасмин, в жимолость. Я могла бы написать прекрасные слова, которые источали бы сильный запах женской влаги и мужского белого сока.

Лувесьенн. Остановка. Меня ждет Хьюго. Возврат в прошлое. И фрагмент из него: поезд на Лонг-Бич. Хьюго одет в костюм для игры в гольф. Его ноги, вытянутые рядом с моими, так волнуют меня. Я привезла йод, потому что у Хьюго иногда бывают внезапные приступы зубной боли. На мне платье из тонкого муслина, свежее и плотно облегающее фигуру, и хорошенькая шляпка, с правой стороны с ее широких мягких полей свисают вишенки. Огромная воскресная толпа заполняет все свободное пространство, все люди обветренные, изодранные, ужасные. Я возвращаюсь домой под впечатлением своего первого настоящего поцелуя.

И снова я в поезде — на этот раз, чтобы увидеться с Генри. Когда я вот так, с помощью ручки и дневника, преодолеваю время и пространство, я чувствую себя в полной безопасности. Я вижу дырку на перчатке и заштопанный чулок. Все это из-за того, что Генри должен есть. Я счастлива, что могу обеспечить ему безопасность и пищу. Иногда, когда я смотрю в его непостижимые голубые глаза, я чувствую мучительное счастье, и мне кажется, что моя душа пустеет.

Мы с Эдуардо собирались провести вместе весь день. Начали с обильного обеда в «Харчевне королевы Гусиные лапки» — там всегда разыгрывается аппетит. Между нами завязался довольно напряженный психоаналитический разговор. Мы едим свежую землянику. Эдуардо постепенно смягчается, его желание растет. Я предлагаю:

— Давай сходим в кино. Я знаю одну картину, которую нам стоит посмотреть.

Он упрямится. Но во мне больше нет жалости к нему, я больше не проявляю слабость. Я просто становлюсь такой же упрямой, как он, все время держу в уме Генри и гостиницу «Анжу». Генри проник в мою кровь. На протяжении всего обеда я думаю, как бы мне хотелось привести сюда Генри. Накормить его этими обильными, сказочными банкетными блюдами. Эдуардо страшно злится, хотя и старается этого не показывать. Он говорит, что отвезет меня на вокзал Сен-Лазар.

Но у меня в шесть — свидание с Генри. Мы немного погуляли, а потом расстались, злясь друг на друга, не сказав почти ни слова. Я вижу, как Эдуардо уходит от меня неизвестно куда, такой одинокий. Я перехожу улицу, захожу в «Прентан» и подхожу к прилавку, на котором красуются ожерелья, браслеты и серьги, всегда вызывающие у меня такое восхищение. Я стою и рассматриваю их с любопытством и изумлением дикарки. Они так переливаются. Аметист, бирюза, розовый перламутр, изумруды. Мне бы хотелось снять с себя одежду и увесить тело сверкающими драгоценностями. Я вижу два широких браслета из полосовой стали. Это мои наручники — я просто рабыня браслетов. Скоро они сомкнутся на моих запястьях. Я делаю покупки. Беру помаду, пудру и лак для ногтей. Я не думаю об Эдуардо. Иду к парикмахеру; там я могу спокойно посидеть, застыв в неподвижности. Я пишу, а на руке, которая держит ручку, поблескивает сталь.