Лидия Чарская - Вакханка

— Нужно тысячи три… четыре… — с внезапно вспыхнувшей надеждой в сердце произнесла та.

— Так. Так. А на что нужно-то?

— Как на что? На все нужно… Сейчас ведь мне жалованья не платят. Летний сезон… А расход тот же. Клеопатра вот гимназию в этом году кончила, одеть, обуть ее надо, — с горячностью бросала Орлова.

— Причина уважительная, нечего сказать, — усмехнулся Снежков, — а отцовы деньги куда же ты пропустила, Аннушка? Сначала на Льва покойного, теперь на хахаля, так что ли? — тонко прищурился он на сестру.

Орлова вспыхнула.

— Федор, не издевайся!.. Есть у тебя деньги, давай. Нет, не мучь зря, откажи… Но личностей прошу не задевать. Никого не касается то, на что пошла отцовская часть. Тем более что это были гроши, о которых и говорить-то стыдно.

— Стыдно, не стыдно, а денежки были дадены. И сама была виновата, что не больше их выпало на долю твою. Не сбеги ты в ту пору с твоим художником, да не обвенчайся с ним тайком, все бы иначе вышло. А тут пеняй на себя…

— Что же ты мне нотации читать, что ли, вздумал! — бледнея от негодования, произнесла женщина. — Говори прямо, дашь ты мне денег под вексель на три года или не дашь?

В волнении она схватила с письменного стола какую-то бумажку и лихорадочно мяла ее пальцами…

Снежков откинул голову на спинку кресла и в упор, не моргая, глядел молча в лицо сестры.

Так прошло с добрую минуту времени. Наконец он отвел глаза и, чуть усмехнувшись, проговорил:

— Нет, Анна, денег я тебе не дам, не надейся. И не потому не дам, что нет их у меня. Три тысячи во всякое время при моем обороте наскрести, конечно, можно… Что и говорить! А потому не дам, что не впрок они пойдут, все едино. На тряпки, на вертихвостничество перед молодцами, котами разными, проходимцами-разночинцами. На прельщение блудное. Смотрю я на тебя и дивлюсь. Под сорок тебе лет… Годы, слава тебе, Господи, не молодые, а в голове-то что! Тьфу! Труха! Пустота одна.

— Не твое дело, Федор. Еще раз спрашиваю тебя, дашь ли ты мне денег, или не дашь?

Голос женщины дрогнул волнением.

Снежков отвел глаза к окну, за которым сияло лазурное летнее небо, и проговорил раздельно, отчеканивая каждое слово.

— Успокойся, матушка. Денег тебе я не дам и всяким твоим мерзким делам я не потатчик.

Вне себя, вся дрожа мелкою дрожью, Орлова почти выбежала из кабинета брата, механически сжимая в пальцах бумажку. За порогом она остановилась. Поправила съехавшую набок шляпу и крикнула Клео ехать домой. Только в салоне таксомотора она почувствовала какой-то посторонний предмет, зажатый в ладони. Разжала руку и увидела бумажку, нечаянно захваченную ею с письменного стола брата. То была обыкновенная деловая записка с подписью Снежкова на имя одного из его приказчиков. Анна Игнатьевна машинально пробежала ее и так же машинально сунула в свою ручную сумочку.

В это время не менее ее самой взволнованная Клео рассказывала матери о припадке Христины и о ее зловещих предсказаниях.

X

Весна прошла. Наступило лето. Не много радостей принесло оно в унылую теперь квартиру Орловых. Казалось, вместе с чехлами, надетыми на летнее время на все эти причудливые диванчики, пуфы, козетки и були, непроницаемая пелена тоски окутала этот недавно еще такой интимно-веселый и уютно-радостный уголок, где прежде царила остро-приподнятая атмосфера влюбленности, где звенел тихий любовный смех Анны Орловой и раздражающе-задорный голос ее живой хорошенькой дочки.

С виду все оставалось по-прежнему. Почти ежедневно, как и прежде, приезжал Арнольд и проводил положенные часы в декадентской гостиной или в будуаре своей возлюбленной, но прежде к ним присоединялась, бывало, Клео и вносила с собой атмосферу той заманчивой остроты, которая постоянно приятно щекотала нервы пресыщенного Арнольда. Теперь же, со времени того злополучного вечера живых картин в особняке Фани Кронниковой, Клео только мельком встречалась с ним.

Она, по-видимому, теперь не обращала никакого внимания на возлюбленного своей матери. Похудевшая, с синяками под глазами, с таящим в себе что-то лицом, она казалась Арнольду какой-то особенной, новой и, как никогда еще, обаятельной.

— Она влюблена в Тишинского. Она действительно влюблена в него… — томился в душе своей Максим Сергеевич.

Сам же он со времени вечера картин, когда увидел Клео в роли вакханки, впервые почувствовал настоящее влечение к девушке. Ее юная красота обожгла его.

Если до сих пор он только тешил свои нервы, свою чувственность игрою в страсть с Клео-ребенком слишком продолжительными и рассчитанно-чувственными поцелуями и медленным осторожным развращением этой девушки, безо всякого участия какого бы то ни было чувства, кроме дешевой, пошленькой похоти со своей стороны, то теперь эта похоть перешла в неподдельную страсть, зажегшую все существо Арнольда.

Он увидел впервые женщину в Клео, в Клео-ребенке, и эта маленькая очаровательная женщина манила, дразнила и непреодолимо влекла его к себе.

Это было, по-видимому, первое настоящее, искреннее влечение в жизни Арнольда.

С детства круглый сирота, воспитанник опекуна-дяди, большого прожигателя жизни, Максим Сергеевич привык играть жизнью, относясь поверхностно ко всем ее явлениям… Предоставленный сначала боннам и гувернерам, созревший в обстановке фешенебельного учебного заведения, юноша рано начал жить. Карты, вино и женщины составляли сам смысл его существования с малолетства.

Выйдя из лицея, Макс сразу окунулся в ту бурную атмосферу кутежей и флирта, в которую погружается обыкновенно петроградская золотая молодежь.

Эгоист, каких много, не злой и не добрый, поставив себе за цель получить как можно больше наслаждения в жизни при наименьшей затрате собственных средств, как душевных, так и физических, Арнольд, холодный и рассудочный по натуре, вскоре пресытился всеми своими многочисленными связями без капли любви. Самою интересною из них была все же Орлова. Но теперь… Эта маленькая рыжая вакханка вытеснила все и вся из его мозга и заполнила его исключительно собой!

Арнольд впервые томился от неразделенной страсти. Он искал встреч с маленькой очаровательницей и не находил возможности увидеть ее наедине. Клео, та самая Клео, которая с такой готовностью предложила ему свои ласки, которые он отверг (глупое донкихотство! — казнил теперь себя Арнольд) — та самая Клео не замечает его сейчас и отдает явное предпочтение перед ним тому же Тишинскому. И это она — Клео, его ученица! Та самая, которой он забавлялся, как игрушкой, все эти пять лет.

Арнольд бесился. Зверь ревности грыз его сердце. Его самолюбие страдало впервые.