Лидия Чарская - Вакханка

«Что же это, Господи! Что за ужас такой! Откуда все это?» — проносилось одновременно с мучительным недоумением в головах обеих подсудимых, вдовы-матери и жены-девочки, которые с побледневшими лицами вслушивались в речь их обвинителя.

Но вот замерло под сводами суда последнее жестокое слово, и обвинителя сменил защитник. Словно кто-то прохладным, утишающим боль бальзамом смазал раны сожженных обидой этих двух душ.

Защитник начал с обрисовки детства старшей Орловой. Мастерски, как на ленте кинематографа, вывел перед слушателями суровый строй старообрядческой неумолимо строгой семьи и красивую, мятущуюся, жаждущую деятельности и страстно кипучую натуру дочери Снежкова, красавицы Анны… Ее побег и замужество с художником. Ее служение культу искусства. Ее безумную самоотверженную любовь к Арнольду.

— Перед вами не хищница, не гетера, не Мессалина, каковою обрисовал ее мой предшественник, а честная и талантливая актриса, зарабатывающая себе хлеб своими трудами. И никто не виноват, если труд этот не оплачивался в достаточной мере для того, чтобы покрыть расходы избалованной с молодых лет женщины. К тому же красота, как бриллиант, требует хорошей оправы, и Орлова-старшая, желая удержать в своих руках капризное, живо пресыщающееся сердце своего возлюбленного, а еще больше того, может быть, чтобы дать необходимый комфорт своей хорошенькой дочке, встала на этот скользкий путь, приведший ее на скамью подсудимых. А ее дочь? Господа судьи и господа присяжные заседатели! Молодость, свежесть и красота этого несчастного ребенка, этой девочки-женщины уже сами собой говорят за нее… С детских лет ребенок этот попадает в руки бессовестного совратителя, развратника и вивёра, который постепенно исподволь развращает ее… Девочка безумно влюбляется в возлюбленного своей матери, в этого зачерствевшего, погрязшего в своих пороках распутника, которому единственное место — на скамье подсудимых… Его, а не этих двух несчастных, надо судить… Пусть тот, кто не знает вины за собою, бросит в нее камнем, сказал когда-то Христос. Подумайте же, господа судьи и господа присяжные заседатели, можете ли вы бросить камнем в этих двух обвиняемых, ожидающих от вас скорого и праведного суда!

Защитник кончил этими словами свою речь под гром исступленных аплодисментов публики.

Когда было предоставлено последнее слово подсудимым, старшая Орлова порывисто поднялась со своего места.

— Господа судьи и господа присяжные заседатели, — проговорила, задыхаясь от волнения, Анна Игнатьевна, — знайте, — я виновата во всем этом одна. Моя дочь — ребенок, действовавший по моему приказанию. Казните же меня одну и помилуйте, во имя Бога, ее, мою девочку!

С этими словами она снова опустилась на скамью и тихо заплакала, прикрыв глаза руками.

И тут случилось то, чего так жадно алкало измученное сердце женщины.

— Мама! Милая мама! — прозвучал у нее над ухом нежный ласковый голосок. — Я простила тебя… Я все-таки люблю тебя, милая мама!

И маленькие ручки Клео обвили ее талию, а блестевшие слезами глаза искали ее взгляда.

С тихим возгласом Анна Игнатьевна прижала к своей груди обожаемую рыжую головку…

Совещание присяжных длилось недолго. Они вынесли оправдательный вердикт.

Оправданным была устроена шумная овация. Растроганная публика провожала их до дверцы автомобиля.

Когда мотор Тишинского с сидевшими в нем женщинами отъехал под ликующие клики толпы, Клео упала на грудь своего молодого мужа.

— Я счастлива! О, как я счастлива, Миша, — лепетала она, прижимаясь к нему, — мы начнем теперь сызнова хорошую новую жизнь. Не правда ли, мама? Все прошлое миновало, как гадкий позорный сон.

— Да, мой Котенок, мы идем к другой жизни, к новым и светлым радостям, — отозвался вместо Анны Игнатьевны на слова жены Тишинский.

А старшая Орлова только молча кивнула головой… В ее сердце уже не было места для новых светлых радостей, к которым звала ее юная дочь… Для нее давно отцвели ароматные цветы счастья… И навеки опустошил сад ее любви далекий, вероломный, но все же по-прежнему милый ее сердцу Макс…