Второй сын - Эми Хармон

остаться на Храмовой горе. Ближе к полуночи она покинула спальню короля. Она устала отбиваться от его рук, уворачиваться от его губ, усыплять его своим пением. Он вел себя словно капризный ребенок, а когда наконец присмирел и заснул, она умылась из чаши с водой, стоявшей в его покоях, страшась, что он проснется и ей придется начинать все с начала.

Хёд ждал ее в коридоре. Он стоял с задумчивым видом, плотно сжав губы, держа в руках посох, перекинув за спину щит.

– Наверняка здесь найдется место для нас, – прошептала она. – Комната, где мы могли бы запереться и остаться вдвоем. Где нам не придется прятаться. Бояться. Говорить шепотом. Где тебе не придется держать в руках посох и щит. Хотя бы недолго.

Ей не хотелось снова пробираться на склон, не хотелось прятаться в Храмовом лесу. Если она отлучится надолго, ее станут искать. Если уйдет чересчур далеко, это вызовет подозрения. А у них почти не было времени. Наутро Хёд отправлялся в путь.

Он повернулся, прислушался к стражу, сопевшему неподалеку, в нише стены, а потом взял ее за руку, потянул за собой по проходу, вверх по лестнице и остановился у двери маленькой комнатки в конце тихого коридора.

– На этом этаже нет никого, кроме меня, а лестница ведет прямо вниз, во двор позади замка.

Он ввел ее внутрь и запер дверь, отставил посох и снял щит, пока она оглядывала нехитрую обстановку.

Нежность нахлынула на нее. Он всегда просил совсем мало, но получал еще меньше. Кровать, покрытая видавшим виды одеялом, была тщательно заправлена. В углу виднелась ванна, у дальней стены мостился комод с тремя ящичками, на нем стояла чаша для умывания, лежали кусок мыла и аккуратно сложенное полотенце. Все в комнате содержалось в полном порядке. В ней не было ничего лишнего – кроме овального зеркала, что висело на стене возле двери. Она повернулась к нему, и Хёд встал у нее за спиной, прижавшись щекой к венцу ее волос. Как странно было смотреть на их общее отражение – словно они были картиной, недвижной, неизменной.

– У тебя на стене зеркало, – сказала она.

– Я так и думал, – прошептал он. – Но с ним что‐то не так. Когда я смотрюсь в него, то совсем ничего не вижу.

Он принялся распускать ей волосы, а она смотрела на него, ощущая, как с каждым его движением согревается ее кровь. Он провел пальцами по ее косам, расплетая их, накрывая ими ее плечи, а она ослабила шнурки у себя на груди.

Не было ни вопросов, ни предосторожностей, ни колебаний. Он ни о чем не просил, она его не наставляла. Теперь он нетерпеливо ласкал ее, и она не уклонялась, не сторонилась и не смеялась, когда он смял рукой ее юбки и потянул платье вверх, чтобы снять. Она помогла ему, распустив свой корсет, развязав тканевый пояс.

Ее исподнее задержало его всего на миг, но он скоро расправился с ним, и теперь она стояла перед зеркалом обнаженная, дрожа в предвкушении, а прохладный ночной ветерок едва качал плотно закрытые ставни.

– Я хочу видеть тебя, – сказал он.

Она поднесла его руку к своему сердцу, коснулась пальцами тыльной стороны его ладони.

– У меня нет песни, чтобы описать тебе мое тело, – сказала она, – чтобы показать тебе мое лицо. Но если, пока я пою, ты будешь смотреть в зеркало, то, быть может, увидишь нас так же, как когда‐то увидел мое небо.

– Фиолетовое, – выдохнул он, вспоминая.

– Да.

Он поднял лицо и замер в ожидании.

– Я Гисла… я… мала, – пропела она, вживаясь в песню. – Я лето… не зима.

Он улыбнулся. Напряженные черты его лица, его пустые глаза озарились сиянием этой улыбки.

– Это ты! – воскликнул он. – Это… мы?

Она кивнула, тихо напевая.

– Глаза синеют, словно море. Волосы светлые… как… спелое поле. – Она нахмурилась, пытаясь и дальше сочинять слова, но он провел руками по ее телу, и у нее перехватило дыхание.

– Талия тонкая, бедра круглятся, – прошептал он, помогая ей, и она, улыбаясь, пропела его слова. – Твоя красота никому не поддастся, – прибавил он.

– Очень хорошо, – похвалила она и пропела новую строчку.

– Груди полны и в ладонь мне ложатся, – продолжал он, и она застонала, когда он приподнял их, словно примеряясь. – А это? – спросил он, касаясь пальцами ее сосков. – Покажи мне их.

– Красные ягоды… на снежной равнине, – пропела она, заливаясь краской.

Песня получилась глупой, неловкой, но, глядя в отражавшееся в зеркале лицо Хёда, пока он ласкал ее – не просто касался, но видел ее, видел их вместе, видел их сплетенные тела, – она вдруг поняла, что слова этой песни не менее святы, чем молитвы, которые возносили хранители в конце каждого дня.

– Ты смотришь на меня… а я смотрю на тебя, – изумленно выдохнул он.

Она кивнула, не умея сказать больше ни слова, и они начали сначала – ее глаза, ее песня, его руки и ласки. Она следовала за его пальцами, стараясь подстроить под их движения слова своей песни, подавляя желание указать его рукам верный путь.

– Я слышу, как мчится твоя кровь, как колотится сердце, вижу румянец у тебя на щеках, вижу, как тяжелеют твои веки. Вижу себя. Вижу, как я тебя люблю, – хрипло сказал он.

Она продолжала петь, пока могла, показывая ему все, что он с ней делал, все, что она делала с ним, но, когда он отыскал место, в котором крылось все ее наслаждение, она не смогла больше петь и закрыла глаза под натиском чувств.

– Твои глаза – это мои глаза, – взмолился он. – Не закрывай их. Я хочу тебя видеть.

Она вновь открыла глаза и отыскала в зеркале его лицо. Он ждал, пока отражение вернется, обняв ее, прижимаясь губами к ее волосам.

– Не отворачивайся.

Она не отвернулась. Больше ни разу. Даже когда ее ноги подкосились, а живот задрожал. Даже когда ему пришлось держать ее, чтобы она не упала. Она, не мигая, смотрела, как он ласкает ее, и, не смолкая, напевала свою молящую песню.

А потом он поднял ее и положил на постель. Теперь ее губы были нужны ему больше, чем глаза, и они забыли о зеркале, о своей магической связи и просто занимались любовью, Гисла и Хёд, в тишине его скромной комнаты.

Он покрывал ее тело ласками и поцелуями, пока она не простонала его имя, пока он не увидел в ее тихих стонах ее и свое наслаждение. В лесу она видела звезды. Здесь, в комнате