Сошествие в Аид - Хейзел Райли

— Я должна знать, что это?

— Светлячки — это насекомые со светящейся попой, — поясняет он.

Аполлон коротко смеётся и хлопает его по спине:

— Думаю, вопрос был не про светлячков, а про саму ночь. — Он поворачивается ко мне: — Это студенческая традиция Йеля. Ночью все собираются в саду и загадывают желание на текущий учебный год. На восточной стороне кампуса между деревьями натягивают длинную гирлянду тёплых огней. Каждый пишет желание на бумажке и вешает туда. Говорят, это к удаче.

Вот почему Лиам расписывает мне меню кафетерия на неделю вперёд, а про такое молчит? Серьёзно, этот парень — вечный раздражитель.

— У каждого универа свои странности, — продолжает Гермес. — Например, знаешь, что в одном из римских, если посмотреть в глаза статуе Минервы — то есть нашей Афины, — это к провалу сессии?

— Чем дальше, тем точнее имя нашей сестры, — бурчит Аполлон.

Пока Гермес не пустился по списку всех универских суеверий мира, я возвращаю разговор к сути:

— Я приду. Без вариантов.

Они прощаются: Аполлон — своей тихой, сдержанной манерой; Гермес посылает воздушный поцелуй и смотрит мне за спину, туда, где Хайдес:

— Надеюсь, он не придёт меня бить после этого, — шепчет так, чтобы слышала только я.

Я всё ещё глупо улыбаюсь, когда зал проваливается в тишину.

Хайдес прибирает снаряды, не говоря ни слова. Я кидаю полотенце на скамью, откручиваю крышку:

— Знаешь, похоже, я серьёзно продвинулась, — начинаю. — На следующей неделе хочу попробовать выйти против тебя. Хватит этого тупого мешка.

Он замирает на секунду и продолжает наводить порядок:

— Самоуверенна. Ты вообще не готова.

Я прикусываю губу — то ли задеть его и проверить, то ли уйти и оставить всё как есть. В итоге выбираю худшее:

— Аполлон — отличный наставник. Со мной случился гигантский скачок.

Хайдес роняет гантель с надетым блином. Удар о пол — и я едва не прикусываю язык.

— Хейвен, хватит. У меня сегодня нет ни грамма терпения на тебя.

— Правда?

— Да, — резко. — Так что сделай доброе дело и помолчи. Если можешь.

Я закатываю глаза и делаю пару маленьких глотков — как он сам вечно орёт: пить медленно. Пока я пью, он обходит зал кругом, убеждаясь, что всё на местах.

— Можешь уже идти, Хейвен.

Это как внезапно выбило пробки — и ты в темноте. То же самое с моей терпеливостью. Но на этот раз я не огрызаюсь. Я подхожу с мирной улыбкой и плескаю ему в лицо содержимое бутылки, заодно заливая волосы. Капли бегут по его прессу, смешиваясь с потом.

Хайдес распахивает рот — видимо, чтобы заорать. Я снова играю на опережение. Заряжаю удар, но слишком долго выверяю стойку — и он, несмотря на внезапность, уходит на долю секунды.

В его глазах вспыхивает злость. И вместе с ней — возбуждение. Он облизывает нижнюю губу, и я залипаю на кончик языка.

— Давай, мелкая бестия, — шепчет.

Я бью ещё раз. Он принимает кулак на раскрытую ладонь. Звук — хлёсткий, а виду — будто не больно вовсе. Улыбка на его розовых губах расползается ещё шире.

— Ещё раз, Хейвен, — подзадоривает он. — Докажи, какой Аполлон мастер. Докажи, что от него ты учишься больше, чем от меня.

Я выбираю финт. Делаю вид, что пущу кулак, и в последний миг бью ногой. Хайдес не такой дурак, как мне хотелось бы. Он ловит мою голень в воздухе, удерживает поднятую ногу, резко тянет меня к себе — и наши тела сталкиваются. Я пытаюсь оттолкнуться и вернуться к своему жалкому «бою», но свободная рука соскальзывает мне на бёдра и прижимает к нему.

Между нашими грудными клетками — только тонкая ткань моего спортивного топа.

— Докажи, что тебе больше нравятся руки Аполлона, — шепчет в лицо. — Что ты предпочитаешь, чтобы это он в миллионный раз правил твою стойку. Что ты выбираешь его запах, а не мой. Что, лупя тот мешок, думаешь не обо мне. Докажи, Хейвен.

Я с трудом сглатываю; он следит за движением, явно довольный тем, как меня заклинило. Подушечки его пальцев вжимаются в мой бок глубже.

Не зная, как перехитрить, пользуюсь секундной его расфокусировкой — и толкаю вперёд, пытаясь уронить. В который раз забываю: он тренированнее. И быстрее. Он переворачивает ситуацию — и уже я опасно заваливаюсь на спину.

Хайдес не даёт мне удариться: пол мягкий, с амортизацией, и я позволяю нам рухнуть. В последний миг его ладонь охватывает мой затылок — голова не бьётся. Другая рука, всё ещё на моём боку, принимает на себя часть удара спиной.

Дыхание перехватывает. Не от боли. От него. Всегда от него.

Он смотрит зло. Я уже жду привычную колкость, но слышу:

— Ты цела?

Киваю.

— В следующий раз, когда решишь вытворить дурь, подумай лучше. — Вот и прежняя ухмылка. Потому что Хайдес как я: он любит играть. Любит провоцировать и быть спровоцированным.

Я просовываю руки между нами и упираюсь, пока мы оба не переворачиваемся — теперь Хайдес на спине, а я верхом на нём. В его взгляде разом загорается свет.

— Мне нечего тебе доказывать, — говорю. На его лице мигом появляется трещина в настроении. — Потому что прошлым вечером, в кулинарном кабинете, когда я облизывала тебе губы, ты попытался превратить это в настоящий поцелуй. Я это почувствовала. И ты это знаешь.

Он серьезнеет. Обе его ладони надёжно держат мои бока, и будь я не столь гордой, велела бы им скользить ниже. Или выше. Каждая клеточка моего тела молит о наглости — проиграть хотя бы разок.

— Мне нечего тебе доказывать, — продолжаю, — потому что, когда ты лупишь мешок, бесишься как шакал, ты мечтаешь оказаться на месте Аполлона. И мечтаешь, чтобы я снова неправильно ставила руку — лишь бы был повод меня трогать.

Я осаживаюсь ниже, оказываясь у него на коленях, обхватив бёдрами его талию. Между нами — мои шорты и его. Как только мой лобок упирается в него, кадык у него дёргается. Дважды подряд. Серые глаза мутнеют от желания — и от этого моё только разгорается.

— Ты зверски ревнуешь, Хайдес, — подвожу итог с довольством. — Ревнуешь до смерти. И хоть ты этого никогда не признаешь, твоих поступков более чем достаточно.

Он хмурит брови:

— Я не… — сдаётся.

Я барабаню пальцами по его прессу. Он следит за каждым движением, гадая, что я выкину. И не угадывает. Потому что у меня есть опасная черта: как только чувствую, что партия в руках, начинаю рисковать больше, чем следует.

Я наклоняюсь вперёд — и скольжу