Татьяна Мудрая - Злато в крови

— Нет вроде, и так получил что хотел, — тот пожимает плечами.

— О бедном писаке замолвите слово, — вдруг заговорил молчавший до тех пор Летописец. — Коль вы все так рьяно принялись дергать подсудимого в разные стороны, так и мне стоит приложиться к сему делу. Ну, историк в вашей компании, понятное дело, фигура мало уважаемая, знай строит факты в затылок друг другу, как солдатиков, и как попало складывает фрагменты мозаики, которые бумажные археологи вытаскивают из античных пожарищ… Только вот пространное описание, сиречь протокол, никто как я будет составлять, ни Керга, ни тем более Имрана ведь не допросишься.

— Да пожалуйста, Сейхр, — отозвался Рудознатец.

— Лоран, считаете ли вы реальной линейную связь причин и следствий?

Вот такая у него проблема. Только при чем здесь моя собственная?

«…верно поставленный вопрос или спонтанное озарение», — говорит некто во мне голосом сэнны Зальфи.

— Нет, — отвечаю я самым своим непреклонным голосом. — Бесчисленное множество раз я наблюдал противоположное; когда следствие рождалось лишь ради того, чтобы утвердить собою причину и лечь в основу крепкого строения. Только во имя вашего потайного Великого Плана магистерский камень попал в мои руки.

Подвижная физиономия Сейхра выражает полнейшее блаженство.

— Теперь говорю я, — говорит Гейша. — Вы думали о том, чтобы нарушить единство силта, Ролан?

Меня продвигает в ее сторону уже после моего поспешного кивка.

— До чего лаконично, — улыбается она. — И с какой трогательной готовностью.

Ну, с меня, пожалуй, хватит и этого. Кто на очереди?

— Я, кажется, — отзывается Шегельд. Астроном. — Только, прошу вас, Лоран, без этой вашей… ураганной спонтанности. Договорились? Слова Канта: «Я не устаю удивляться двум вещам: звездному небу над нами и нравственному закону внутри нас».

— Мне был обещан… Мой Мастер обещал мне благой огонь далеких звезд и сокрытые в нем тайны мира — все тайны, — заговорил я, не отрываясь от его серых с крапинками глаз. — Вы это хотите от меня услышать? Или вдобавок — о знаке тождества, который философ поставил между космосом и вписанной в человеческую душу моральной непреложностью? О том, что дети ночного неба самой судьбой обречены искать и не находить внутри себя эту запись. И мучаться от принципиальной невозможности следовать ей вслепую, руководствуясь либо чужой указкой, либо своим инстинктивным наитием.

— Но в чем главная тайна среди всех этих тайн? — отрывисто говорит Хорт. — Теперь отвечайте не ему, а мне, Ролан.

Меня тут же переносит с окраины почти к самому центру. А ведь Врач Возлюбленный выглядит куда моложе, чем при жизни, размышляю я тем временем. Ну, наверное, они там могут выбирать себе костюмы по вкусу… А тайна? Что есть тайна? В ней сокрыты все бездны премудрости. Открылась бездна, звезд полна. Звездам конца нет, бездне дна.

— Тайна всех тайн в том, что ничто никогда не кончается, и мироздание, и закон, и их постижение тоже; лишь в этом одном — основа всяческого бессмертия, — отвечаю я.

И нечто обрывается на этих моих словах. Мужи и жены закона торопливо шелестят голосами, передают по кругу некий аромат или имя. Главный юрист четко ударяет пальцами в дубовую плашку.

— Прелиминарии закончились, — вздыхает Карен. — Но не заключением мира.

— Кончились — и пускай. Я лично никогда морской капусты не уважал, хоть и говорят, что до жути полезная, — отзывается Пастух. Пока шли суд да дело, он, видимо, от скуки, уместил на сиденье правую ногу в сапожке со шпорой и скрестил на ней руки с непринужденностью истого ковбоя. — Слушай, сынок, они тебя тут по-всякому крутили-вертели, вельми хитромудрые вопросы задавали, а ты им — ни одного стоящего. Спроси меня, Лоран. И хорошенько спроси.

Я слегка покачнулся в его сторону.

— Денгиль Ладо. Пастырь Волков, — я вспоминаю я кое-что, взятое из другого вампирского разума.

— Он самый.

— Что сталось бы со мной, уничтожь я кольцо как оно есть или даже сам александрит? Отыскал бы продажного специалиста и приказал бы переплавить металл, распилить самоцвет на части?

— Ну да просто ничего. Сочли бы тебя полным никудышником, которому нет места в игре.

«Не обольщайся, — добавил он, по-моему, так, что услышал только я. — Мы по жизни играем, но уничтожить умеем тоже играючи. Только и это временами честь. Знаешь что? Мы тебя ввели в игру не по твоей воле, словно этакий мячик для битья, и по сей причине ты даже теперь можешь по-любому выскочить из нашей нелитературной постановки. Скажи только: «Чур-чура, не моя игра» — и всё. Останешься при своих».

«Но я не скажу, — улыбнулся я, меряясь с ним взглядами. — Ведь слово «Игра» вы пишете с прописной, верно?»

— Дело слушанием закончено, — прерывает нашу полубезмолвную беседу Законник. — Говорением также. Теперь решайте. Кто из нас огласит приговор?

Мои ремни как бы сами собой отстегиваются, и я выпрямляюсь.

— Прежде чем выслушать прокурора, — отвечает ему Карен, — пусть обернется и увидит, наконец, присвоенную классификацию.

Я встаю к ним вполоборота, чтобы не прослыть окончательным невежей, и читаю вслух на неплохой, как надеюсь, латыни:

«Magister Elegantiarum»

Перефразированный когномен Петрония Арбитра, блистательного сотрапезника Нерона и, как полагают, автора «Сатирикона». Погиб стоически, вскрыв себе вены раньше, чем его настиг соответствующий приказ принцепса. Магистр Изящества. Магистр Элегантности.

— Не совсем так, — нахохлившись, отвечает старая Ткачиха на мой невысказанный вопрос. — Магистр Изящных Наук. Так записано в дипломе Тэйни Стуре, той юной матери, чью жизнь ты, Лоран, прочел в молоке. Главный спец по эстетическим изыскам и изысканиям.

— Истинная матрешка смыслов, — подтверждает Астроном, кладя ей руку на колено. И продолжает очень серьезно:

— Сложнейшая электронная магия определяет не имена, а наши роли. Можно сказать, воплощенные в нас атрибуты. По традиции, они должны полностью совпасть с установленными издревле, но это получается редко, обычно дело ограничивается девятью-десятью именами из тринадцати. А ныне полностью совпали все ярлыки, а ваше имя к тому же обогатилось неожиданным расширением.

— Мы ведь не… как это? Угрозыск, — говорит Карен на моем родном языке так, что мне слышится «угроза». Но голос его звучит куда как мягче прежнего. — Мы опираемся лишь на то, что слышим от подвергающегося Суду, и то, что нам самим удается в нем понять. И наши приговоры не подлежат насильственному исполнению. Это предоставляется личному выбору и судьбе.