Мэгги Стивотер - Мэгги Стивотер Превращение

Впрочем, ни о каком их доверии речи на самом деле не шло, поскольку, когда я после их отъезда вышла на кухню, оказалось, что они забрали с собой ключи от моей машины.

Я не расстроилась. В рюкзаке у меня лежал запасной комплект, о котором они не подозревали. Внутри у меня разрасталось что-то незримое и грозное, и быть пай-девочкой я больше не желала.

К дому Бека я подъехала на рассвете.

— Сэм? — позвала я.

Ответа не было; первый этаж был явно необитаем, поэтому я направилась по лестнице прямиком на второй. Комнату Сэма я нашла сразу. Солнце еще не успело подняться из-за деревьев, и комнату освещал болезненный серый свет, но и этого скудного освещения мне хватило, чтобы заметить в ней признаки жизни: сбитое одеяло и джинсы, кучкой сброшенные на полу рядом с вывернутыми наизнанку носками и мятой футболкой.

Я долго стояла перед кроватью, молча глядя на скомканное белье, а потом забралась в постель. От подушки пахло Сэмом, и после бесконечных ночей, проведенных без него, я почувствовала себя на седьмом небе. Я не знала, куда он ушел, но была уверена, что скоро вернется. У меня уже было такое чувство, что он тут, рядом со мной. Веки у меня вдруг налились свинцовой тяжестью.

Меня охватил целый клубок чувств, мыслей и ощущений. Грызущая боль в животе. Зависть при мысли об Оливии в волчьем обличье. Жгучий гнев на родителей. Лютая тоска по Сэму. Прикосновение чьих-то губ к моему лбу.

Сама того не заметив, я провалилась в сон — вернее, очнулась от сна. Казалось, времени прошло всего ничего, но, когда я открыла глаза, оказалось, я лежу лицом к стенке, укрытая теплым одеялом.

Обычно, просыпаясь в непривычной обстановке — у бабушки или в гостиничном номере несколько раз в детстве, — я в первый же миг понимала, что свет другой и подушка тоже не моя, но какое-то время не могла сообразить, где нахожусь. Здесь же, в комнате Сэма… я просто открыла глаза, и все. Такое впечатление, что мое тело не смогло забыть, где я нахожусь, даже пока я спала.

Так что, когда я перевернулась на спину и увидела под потолком птиц, я не удивилась, а только заинтересовалась. Десятки сложенных из бумаги птиц всевозможных форм, цветов и размеров медленно колыхались в потоках теплого воздуха из вентиляционных отверстий, точно в замедленной киносъемке. В ярком дневном уже свете тени птиц разбегались по всей комнате: по потолку, по стенам, по кипам книг и забитым до отказа книжным полкам, по одеялу, по моему лицу. Это было прекрасно.

Интересно, сколько я проспала? И где Сэм? Потянувшись, я поняла, что из-за открытой двери доносится шум воды. Сквозь плеск душа смутно слышался голос Сэма, напевавший:

Идеальные дни из стеклаЯ расставил по полкам,Чтобы видеть, как тени от них длятся                                    и закрываютНеидеальные дни внизу.

Он пропел этот куплет еще дважды, заменив «длятся и закрывают» на «протягиваются и прячут», а потом на «наползают и укрывают». Голос у него был влажный и отзывался эхом.

Я улыбнулась, хотя видеть мою улыбку было некому. Ссора с родителями вдруг отодвинулась куда-то далеко-далеко. Отбросив одеяло, я поднялась и немедленно задела головой одну из бумажных птиц. Та понеслась куда-то по безумной орбите, я поймала ее и принялась разглядывать, из чего все они сделаны. Та, которую я задела, была сложена из газетного листа. Другая — из обложки глянцевого журнала. Третья — из красивой бумаги с замысловатым узором из цветов и листьев. Четвертая, похоже, когда-то была бланком налоговой декларации. Еще одну птичку, крошечную и кривобокую, сделали из двух склеенных скотчем долларовых банкнот. Следующую — из табеля школы дистанционного обучения в Мэриленде. За каждой из них стояла своя история, сложенная на память в журавлика; подвесить их все здесь, над кроватью, было очень в духе Сэма.

Я взяла в руки того, что висел прямо над подушкой. Измятый тетрадный листок был исписан почерком Сэма; словам эхом вторил голос, доносившийся теперь из ванной. Я разобрала строку: «Маленькая девочка в снегу».

Я вздохнула. Меня охватило какое-то странное чувство опустошенности. Той опустошенности, которая скорее благо, отсутствие ощущений, — как будто у тебя долго что-то ныло, а потом боль вдруг отпустила. Как будто я поставила на карту все, чтобы быть с кем-то, а потом поняла, что он — именно тот, кто мне нужен. Как будто я считала себя картинкой, а потом обнаружила, что на самом деле — лишь часть пазла, и вторая, идеально подходящая ко мне часть — вот она, рядом.

Я снова улыбнулась, и хрупкие журавлики заколыхались вокруг меня.

— Привет! — произнес с порога Сэм.

Голос у него был осторожный, неуверенный — мы столько дней провели порознь, что теперь непонятно было, в каких мы отношениях. Волосы у него были взлохмачены после душа и торчали в разные стороны; рубашка с воротничком придавала ему до странности чопорный вид, несмотря на то что была не отглажена и не заправлена в джинсы. Сэм! Сэм! Наконец-то Сэм!

— Привет, — отозвалась я, не в силах сдержать улыбку.

Я закусила губу, но улыбка все равно рвалась наружу и стала еще шире, когда Сэм улыбнулся в ответ. Я стояла посреди его журавликов, и его постель до сих пор была примята там, где я только что лежала, и солнечные лучи заливали нас с ним, и все тревоги прошлой ночи вдруг показались невероятно ничтожными по сравнению с сияющим великолепием наступившего утра.

Меня вдруг накрыло осознанием того, что за невероятная личность этот парень, стоящий напротив меня, и того, что он принадлежит мне, а я — ему.

— Мне сейчас просто не верится, — сказал Сэм, и я увидела у него в руках мой подарочный сертификат, сложенный в журавлика с залитыми солнцем крыльями, — что где-то в мире может идти дождь.

30

Запах ее крови преследовал меня.

Когда я добрался до дома, Сэм уже уехал; на дорожке перед домом не было его машины, в комнатах было пусто и гулко. Я бросился в нижнюю ванную — коврик до сих пор был скомкан после нашей с Сэмом вчерашней стычки — и пустил самую горячую воду, какую мог терпеть. Я стоял под душем и смотрел, как вода уносит кровь. В тусклом свете, сочившемся сквозь шторку, она казалась черной. Я потер ладони друг о друга и принялся скрести руки, пытаясь избавиться от запаха оленихи, но, как ни старался, все равно его чувствовал. И каждый раз, когда этот запах долетал до меня, она вставала у меня перед глазами. И этот ее темный, покорный глаз, обращенный на меня, в то время как я таращился на ее внутренности.

Потом мне вспомнился Виктор — как он смотрел на меня, скорчившись на полу в сторожке, человек и волк одновременно. Моя вина.