Евгения Савицкая - В плену Времени

— Уже день, барышня. Придется тебе менять свою привычку вставать поздно. Чай не в родительском доме. Уже, почитай, десятый час пошел, а ты все еще дрыхнешь. Бушь у меня покудова помощницей, а далее решим, как быть с тобой. И еду отрабатывать. Я тя кормить просто так не буду. Зови меня Матреной. А как зовут-то тя, барышня?

— Эля, — прошептала я, слезая с лежанки.

— Добрэ, Эля… Странное имя… Заграничное?

Я неопределенно пожала плечами, окончательно слезла с лавки, спокойно обула свои туфли и встала во весь рост перед хозяйкой.

Матрена поморщилась, когда увидала мой наряд — мятая грязная блузка, обтягивающие джинсы, и туфли на шпильках.

— Тебя переодеть надобно, а то в исподнем ходишь, — проворчала она и исчезла за дверями.

Вернулась жена разбойника через минуту, неся в руках какое-то платье темно-серого оттенка, напоминающее мне мышиную шкурку. Она взяла меня за руку и отвела в закуток, занавешенный цветастой тряпицей и, вручив мне полотенце, кусок серого мыла, платье и белье, вышла из так называемой ванной.

Я быстро стащила с себя свои вещи и приткнула на широкую полочку, туда же отправились — кусок мыла и полотенце из неотбеленной льняной ткани. На полу стояла большая бочка, наполненная слегка теплой водой. По крайней мере, чистой, и на том спасибо. Я размотала повязку на руке и придирчиво осмотрела место ушиба, к моему огромному удивлению, опухоль прошла. Я с недоверием еще пару секунд созерцала запястье, затем облокотившись обеими руками о бадью, посмотрела на свое лицо без единого синяка или припухлости, отражавшееся в воде. Долго и придирчиво искала признаки того, что во мне изменилось, но черты лица были теми же — большие серые глаза на бледном лице, разлет бровей с красивым изломом, длинные чуть ниже лопаток волосы золотисто-русого цвета и яркие губы, с немного вздернутой в надменном изгибе, верхней губой. Еще пару секунд, я продолжала созерцать себя и, поколебавшись, окунула руки в воду и принялась умываться.

Подавляя природную брезгливость, я намылилась, как смогла, серым мылом, попутно вспоминая свою уютную уложенную розовато-белым кафелем ванную, душевую кабинку и белоснежную овальную ванну, а также такие недоступные в данный момент — ароматный гель для душа и шампунь. Мои волосы потемнели от пыли и имели неряшливый сероватый оттенок, и поэтому мне пришлось тоже их мыть с мылом.

Когда я насухо вытерлась полотенцем и с содроганием в душе натянула на себя белье — ужасного вида панталоны до колен с оборками, длинную рубашку желтого оттенка на широких уродливых бретелях, но, по крайней мере, вся одежда и белье были чистыми. Платье было вообще отвратительным из сероватого грубого материала с широким подолом до пола, со шнуровкой на жестком лифе впереди, пышными рукавами фонариками и воротником-стоечкой. Поморщившись, я со вздохом затянула шнуровку, одернула топорщащуюся юбку и, увязав свою одежду вместе с туфлями в подобие узла, вышла из-за перегородки. В платье с чужого плеча мне было ужасно некомфортно, отбивая желание, даже представить себе как я выглядела. Матрена велела мне заплести волосы в косу и, протянув, деревянный гребень и ядовито-синюю ленту для волос, двинулась к полкам с разнообразной утварью. Я вновь вернулась за ширму, тщательно вытерла волосы полотенцем, затем осторожно расчесала их и практически еще мокрыми, заплела косу, вплетая в нее ленту.

Когда я вынырнула из-за перегородки, Матрена уже успела убрать куда-то мои вещи, постель и расстелить на столе белоснежную льняную скатерть с цветной вышивкой. Мне она велела расставлять миски на столе, который бы придвинут к двум перпендикулярно стоящим широким лавкам. На стол отправилась огромная миска с гречневой кашей, щедро политой густым соусом, домашние жирные колбаски, вареники с мисочкой сметаны, миска нарезанных на четыре части свежих огурцов, помидоров и пучками зелени. В середине стола стоял нарезанный огромными ломтями хлеб с золотистой хрустящей корочкой. Один толстый ломоть немного отвалился вбок, обнажая желтоватую пористую мякушку, источающую неповторимый аромат свежайшего хлеба. Теперь я понимала, откуда у славян привычка вкусно и много покушать.

Я невольно сглотнула слюну, желудок требовательно заурчал, да так громко, что хозяйка услышала и сжалилась надо мной. Она бесцеремонно ткнула мне в руки ломоть хлеба и большую кружку молока, велев мне присесть на маленькой скамеечке около печи. Когда я доедала свой кусок хлеба, запивая его парным молоком, в хату ввалились Митька, Макар и не знакомый мне мужик. Они о чем-то шумно переговаривались, щедро приправляя свою чудную речь такими ругательствами, о значении некоторых, я лишь только догадывалась.

Незнакомец был высокого роста, худощав с коротко подстриженными волосами темно-кирпичного цвета. Такие же, как и у Макара глаза, форма головы и рисунок губ, это невольно наталкивало на догадку, что они с рыжим родственники. Вошедшие мужики, узрев меня, как-то сразу замолчали, а высокий незнакомец, неторопливо подошел ко мне практически вплотную. Он с интересом в течение нескольких долгих секунд рассматривал меня оценивающим взглядом. Я перестала жевать, бесстрашно подняла глаза на высокого мужика и спокойно встретилась с его холодным взглядом бледно-голубых глаз.

Одет он был в потертые штаны, вправленные в высокие сапоги из свиной кожи, рубаху навыпуск и кожаную жилетку. В правой руке он мял картуз, который, впрочем, тут же кинул на ближнюю к нему лавку. Справа к нему подошел Митька. Его черные глазки смотрели на высокого мужика с видимым волнением и то и дело беспокойно бегали по нашим лицам. Немного позади, мялся Макар со свойственным ему простодушно-дурашливым видом.

— Как зовут тебя, девка? — нарушил наконец-то тишину незнакомец.

Его взгляд уже давно оглаживал мою высоко поднятую туго затянутым лифом грудь. Слово "девка" никогда не нравилось мне, ассоциируясь с понятием дешевой портовой шлюхи. Я с недовольством вскинула подбородок и надменно поджала губы, выпрямляя спину.

— Я тебе не "девка", — отрезала я, понимая в душе, что это просто дерзость и мне придется отвечать за свои слова.

Мне с легкостью удались эти жесты гордости и надменный тон в голосе, так как в голубых глазах незнакомца полыхнула холодная ярость. Казалось, он едва сдерживает себя, и вот-вот на грани того, чтобы вспылить и ударить меня. Его пухлые яркие губы скривились в усмешке.

— Эля, ее зовут, — безмятежно отозвалась Матрена, тут же веселым тоном прибавила: