Поваренная книга волшебной академии - Лариса Петровичева

быть не деревенщиной, которая несет какую-то ерунду, а воспитанной милой барышней. — А почему вы не позвали домового с кофе?

Все-таки несу ерунду. Я неожиданно обнаружила, что взволнована так, что пальцы похолодели.

— Я не тревожу их по пустякам, — сообщил Джон. Вынув из шкафа белые фарфоровые чашки, он разлил кофе, достал коробку имбирного печенья и спросил: — Готова к Ивену?

Когда чашка бесшумно опустилась на стол передо мной, я поняла, что кофе сварен именно для меня. Что мы с ректором пьем кофе. Что у меня так заледенели руки от волнения, что я их почти не чувствую.

Дура, дура! Надо успокоиться, надо быть милой и вежливой, не наговорить глупостей и…

— Готова, — улыбнулась я, отчаянно понимая, что прелестной барышни из меня не получится. — Мы с ребятами будем петь песни и собирать угощение. Дадите нам карамельных яблок?

Это снова прозвучало как невероятная чушь. Единственное, что ректор мог нам дать — подзатыльник за все наши подвиги. Джон улыбнулся.

— Конечно. Люблю Ивен, есть в нем что-то такое особенное. Осень уходит, наступает зима, а зиму надо встречать с теми, с кем тебе хорошо, — он сделал глоток из чашки и спросил: — Тао приворожил миррин Анжелину, ты в курсе?

— В курсе, — угрюмо кивнула я. — Мы пробовали его отговорить, это ведь неправильно, так нельзя… Но он не послушал. Вы теперь отчислите его?

Джон неопределенно пожал плечами.

— Нет, хотя стоило бы. Я просто распылил этот дурацкий приворот, а Дженкинс поставил его на отработку, чтобы руки были заняты.

— Он влюблен, — сказала я. — По-настоящему.

Джон усмехнулся так, словно мы говорили о чем-то очень важном — о том, чего у него не было.

— Да, я это заметил, когда он бросился спасать Анжелину. Он в самом деле испугался за нее, — согласился Джон. Лампа мягко горела над нами, за окнами шел дождь, и я чувствовала, как что-то очень важное соединяет нас в эту минуту. Оно едва уловимо прикасалось к волосам, входило в душу, озаряя все светом солнечного утра, и я невольно подумала: а Джон? Есть ли у него сейчас такое же ощущение тепла и счастья?

Я смотрела на него, крутя в пальцах имбирное печенье. Надо же, совсем недавно я считала его равнодушным сухарем — а Джон оказался совсем другим. Живым. Добрым. Искренним.

— Хорошо, когда тебя любят, — негромко сказала я, подумав, что совсем недавно и в страшном сне не увидела бы, что говорю с ректором Королевской академии о таких вещах. Но сейчас эти слова так легко и красиво легли в темные складки вечера, что я не жалела о них. Джон кивнул.

— Да. Хорошо. Твоя бабушка тебя любила.

Я тоже кивнула. Вдруг вспомнился рыжий осенний день — мы с бабушкой сидели во дворе и вырезали рожицы на тыквах, готовясь встречать Ивен. Родители куда-то ушли, и я этому радовалась: можно было не ждать очередного тычка или ругани непонятно за что и просто жить — наслаждаться необычно теплым днем, смотреть, как в облетевших ветвях перепархивают синицы, слушать шелест листвы. Не помню, о чем мы тогда говорили, да это и неважно. Я была не одна. Я была рядом с хорошим человеком — и давнее знакомое чувство ожило сейчас, когда я пила кофе с Джоном.

Это было неправильно. Это было глупо. Сколько еще мы так будем сидеть на кухне по вечерам? До начала кулинарного конкурса, а потом…

— Мне не хочется уезжать, — призналась я. — Не хочу никакого конкурса, никакой столицы. Мирр Холланд, скажите, что мне не надо уезжать…

Тепло, которое сейчас разливалось в груди, было настолько чистым, что от него хотелось плакать. Джон ободряюще накрыл мою руку своей — я раньше считала, что все, о чем пишут в книгах, просто выдумки для красного словца, но сейчас во мне все замерло от этого прикосновения.

Я не хотела, чтобы оно разрывалось. Пусть бы эта сухая твердая рука так и лежала на моих пальцах, пусть бы от нее веяло теплом и чувством опоры. Если ты будешь падать, то тебя подхватят — сегодня это узнала Анжелина, а сейчас почувствовала я.

Анжелина не приняла всерьез то, что случилось в коридоре. А я, кажется, воспринимала все слишком серьезно.

— Я поеду с тобой, — произнес Джон, и в эту минуту что-то словно оборвалось во мне — но не рухнуло в пропасть, а отправилось в полет. Джон будет на конкурсе. В столице. Когда я проговорила это про себя, то мне стало легче.

Я буду не одна.

— Правда? — спросила я. — Но почему?

В конце концов, кто я для него, чтобы бросать академию и работу и отправляться со мной на кулинарный конкурс? Никто, просто девчонка, которая несколько дней назад принесла ему пончики из «Луны и кастрюли».

— Потому что дело Майи Морави связано с моей семьей, — ответил Джон. — И я должен разобраться в нем до конца.

* * *

Джон

Череп молчал, скалясь на меня ухмылкой, в которой, кажется, было намного больше зубов, чем полагается человеку. Я бросил взгляд в сторону зеркал, убедился в том, что они работают, и повторил вопрос:

— Так как ты связан с Арно Винтеркорном? Вы не просто приятели, вы вместе творили магию.

Сегодня ее тончайшие нити проявились в Винтеркорне во время магического конфликта в коридоре академии. Он хорошо маскировался, он спрятал эти нити почти сразу же, однако я успел рассмотреть их и узнал почерк отца.

То, что магия не развеялась с его смертью, означало только то, что заклинание поддерживается и работает вовсю. В глубине глазниц проплыл едва уловимый огонек, и я продолжал:

— Не притворяйся, ты прекрасно меня слышишь. Что вы задумали с Винтеркорном? И как это связано с Майей Морави?

А связь была — я в этом не сомневался. Хуже всего было то, что у меня в руках еще не появилось ни единой улики: так, подозрения и догадки, больше ничего.

— Что ты хочешь, малыш Джонни? — недовольно пробормотал Огастас. — Уйди уже, дай отдохнуть пожилому человеку. Ночь на дворе.

— Уйду, — пообещал я. — Когда ты объяснишь, что именно объединяет тебя и Винтеркорна.

За зубами черепа мелькнула струйка дыма и послышался скрежет. Я невольно задумался о том, в какой глубине ада сейчас находится мой отец, и что его окружает. Мне сделалось тоскливо.

— Давние дела благородных мирров, — откликнулся Огастас. — Тебе-то что до них?

— Хорошо, — вздохнул я. — Тогда буду говорить сам, а ты подтвердишь, прав я или нет.

Лаборатория была погружена в полумрак, и я чувствовал, как