Хризолит и Бирюза - Мария Озера

Но дело было не только в его теле. В нём было что-то ещё — неуловимое, будто трещина в стекле, через которую сочится живое. Рядом с ним я ощущала себя… сильной. Живой. Желанной. Как бы я ни сопротивлялась, внутри всё откликалось.

Может, Никс чувствует то же? Или я заблуждаюсь — и всё это лишь проекции моей одинокой души?

И всё же… быть рядом с ним — всё равно что стоять у края бездонного колодца: страшно, но оторваться невозможно.

Иногда мне казалось — и это ощущение становилось всё навязчивее, — что он видит во мне больше, чем я сама осмеливаюсь себе позволить. В его взгляде было нечто тревожащее: не просто восхищение, а нечто сродни признанию. Понимание, будто он знал мою душу в её слабостях и сильных сторонах, как знал бы родную книгу, перелистанную десятки раз. Я не чувствовала этого от других. И, может быть, именно эта иллюзия близости — или правда? — подталкивала меня к нему. Все предостережения и сомнения — те, что я годами выстраивала, как крепостные стены, — начали оседать, крошиться, как глина под дождём.

И я ненавидела себя за это.

Как же я презирала ту часть себя, что жаждала быть рядом с тем, кто способен меня разрушить! Кто уже начал это делать, медленно, почти ласково, вдыхая в меня себя и оставляя пустоты, которых я прежде не знала.

Сопровождение.

До него — всего лишь работа. После него — трещина, в которую просачивалась какая-то новая, странная надежда. Всё рядом с ним выглядело иначе. В его мире, как бы он его ни скрывал, будто бы было место и для меня — не как для «девочки из клуба», не как для тени на чужой стене, а как для женщины. Женщины, способной быть счастливой. Рядом с ним. Мысль об этом пугала — и одновременно звала, как зовёт в море тот, кто умеет плавать, но не знает, что под водой.

Фойе театра было украшено цветами — щедро, как на приёме у великосветской вдовы. Цветы были повсюду: в напольных вазах, в гирляндах на карнизах, даже в небольших кессонных нишах на потолке стояли фарфоровые горшки с фиалками и азалиями. Пахло сладко — не навязчиво, а как пахнет молодость: слегка липко, с горечью пыльцы и каплей чего-то почти запретного.

Внутри было прохладно и спокойно. Всё звенело в ожидании. Нас провели в ложу на втором этаже — как ни в чём не бывало, с тем спокойным уважением, какое бывает лишь у людей, знающих, кого они проводят.

Я шла медленно, впитывая взглядом каждую деталь, будто пыталась сохранить этот вечер на потом — на тот случай, если завтра всё исчезнет.

Зал был ещё полупуст. Сцена скрывалась за лёгким занавесом, словно дышащим тканевым облаком. Со временем пространство начало оживать: в зал входили нарядные господа и дамы, рассаживались на складные кресла, обменивались взглядами, веерами, фразами, оставляя за собой след дорогих духов и сложных чувств.

Ложа, куда нас привели, была почти потаённой: если не знать о ней заранее, можно было бы принять тяжёлую штору за часть убранства. Внутри — тепло, уют, обволакивающий полумрак. Мягкий свет просачивался сквозь щели в портьерах, ложась на бархат кресел, в которых хотелось исчезнуть. Где-то внизу скрипели половицы сцены, кто-то — вероятно, актёр — прокашливался за кулисами.

В углу стоял столик: бутылка красного вина, четыре хрустальных бокала, серебряный штопор, салфетки с императорским вензелем. И всё это казалось не просто подготовкой, а как будто часть церемонии, в которую мы были допущены по праву или по милости.

Я ещё не успела осознать, что нахожусь в императорской ложе, как за нами раздались шаги. Вошёл сам император — Гарольд V. Высокий, сдержанный, с той особенной осанкой, которую невозможно воспитать — только унаследовать.

— Ваше Величество, — Нивар мгновенно склонился в глубоком поклоне.

Я чуть замешкалась — не потому, что не знала, как поступить, а потому что не верила происходящему. Медленно сделала книксен, чувствуя, как сердце в груди вдруг будто отозвалось ударами колокола. Мы были не просто зрителями. Мы были внутри самой сути империи.

— Приветствую вас, — с тёплым отблеском в голосе сказал император, чуть кивнув. — Нас ожидает нечто поистине увлекательное, друзья мои.

Его улыбка была широкой, даже располагающей. Нивар тоже улыбнулся в ответ — с той самой полуулыбкой, которую я знала. Она всегда выглядела искренне, но верить ей было нельзя. Я смотрела на него, и не верила.

Зал постепенно наполнился. Воздух стал плотнее — словно бы и свет, и дыхание, и сами взгляды людей собирались в тугую ткань ожидания. Мы уселись в кресла за спиной Его Величества. Сцена была как на ладони. Я села медленно, приглаживая юбку, чувствуя, как ткань скользит по коленям, как дрожит воздух рядом с ним.

Прозвучал третий звонок. И словно вся реальность — то, что было, и то, чего никогда не будет — ушла за кулисы. Зал погрузился во тьму. Зажглись прожектора. И занавес, с шелестом, как дыхание, начал расходиться в стороны, открывая перед нами не просто спектакль — но, возможно, и судьбу.

На сцене появились актёры — будто герольды иного мира, в пышных костюмах, сшитых из парчи, тюля и глубоких бархатов. Их образы резко контрастировали с полумраком зала, превращая сам свет в участника спектакля. Лица их были живыми полотнами: от ужаса — до последней, отчаянной надежды, и каждая тень эмоции отбрасывала отблеск в самую глубину души зрителя.

С каждым произнесённым словом, с каждым паузным взглядом или взмахом руки — атмосфера сгущалась, сама сцена становилась алтарём, где совершается нечто священное. Диалоги перекатывались, как грозовые раскаты, а напряжение в зале было столь ощутимо, что, казалось, воздух звенит. Люди затаили дыхание, и в этой тишине каждый слышал только своё сердце — и голос актёров, звучащий, как исповедь.

Игра была не просто правдоподобной — она была подлинной. Актёры не играли, они проживали. И я вдруг поняла, что никогда прежде не видела ничего подобного. Их голоса — сильные, мелодичные, с той особой выучкой, какая возможна лишь в старых школах имперского театра — разносились эхом, будто они говорили не с публикой, а с самими стенами этого зала, нашпигованного памятью.

Мне казалось, что они играют и со мной тоже. Как будто я была не зрителем, а участником, тенью, отражением одной из героинь — потерянной, ищущей,