Все проклятые королевы - Паула Гальего

она, и её забавная ухмылка заставляет Одетт задаться вопросом, стоит ли ей верить. — Я знаю, что обо мне говорят в историях смертных, и, хотя кое-что из этого правда, я никогда не пожирала своих сестёр.

Хотя она тщательно выбирает слова, и Одетт умеет читать между строк, на этот раз она не замечает, что это утверждение не означает, что Ламия не планирует сделать это когда-нибудь; она отвлекается на нечто другое и делает шаг вперёд, опасный и решительный.

— Сёстер?

Ламия замечает этот шаг, но старается не обращать внимания на её ноги, на тот путь, который они выбрали, и на пространство, которое уменьшается между ними. Её волосы, сделанные из шелка и золота, лениво скользят по одному из плеч.

— Так и есть, Дочь Мари. Мы с тобой сестры, и я никогда не ела ни одну из своих.

Одетт снова должна была бы заметить выбор слов, настоятельный тон и тот взгляд, полный неопределённости и ожидания, но она не замечает.

Ещё шаг вперёд.

Одетт могла бы задать много вопросов, но она хорошо помнит, как её назвал Тартало, как её зовут ведьмы, как всегда называла её Ламия, и сердце её бьётся сильнее, когда она принимает истину, которую ещё не понимает, и шепчет:

— Ты Дочь Мари?

Ламия наивно улыбается.

— Нет, милая. Мы сестры не по матери. — Её глаза, навсегда покрасневшие от невидимых слез, устремляются на пространство между ногами Одетт и водой. — Почему бы тебе не подойти поближе? Исцели свои раны в этих водах. Отдохни.

И королева, которая не хотела быть королевой, снова игнорирует опасность и делает ещё один шаг вперёд.

Но она не успевает подойти.

— Кто твой отец?

Ламия быстро наклоняет голову, в жесте, полном усталости и нетерпения.

— Хотя чистота твоей магии, не растворившейся за поколения, делает нас сестрами, по законам смертных мы должны быть двоюродными сестрами, — говорит она, — очень дальними.

— Ты тёмное создание? — спрашивает Одетт.

И Ламия улыбается.

— Тебя беспокоит моя тьма, сестра? — шепчет она, словно мурлычет, мягко и чисто, как журчание воды вокруг них. — Подойди ко мне и попроси желание. Попроси, чтобы для тебя исчезли Вороны, Львы и Волки. Попроси, чтобы ты была свободна навсегда и больше не меняла лиц, чтобы не было тела, которое требует костюмов.

И тогда Ламия понимает, что переборщила, потому что Одетт понимает слова, чувствует тон и взгляд. Как если бы заклятие разрушилось, она снова начинает читать между строк, в опасных пропусках слов.

Она не попросит её лишить себя лица, не попросит избавить от тела. Не попросит её съесть себя.

Одетт делает шаг назад, затем ещё один, и последнее, что она видит перед тем, как развернуться, — это улыбка Ламии, такая белоснежная и яркая, как луна мёртвых: игольница из слоновой кости, наполненная острыми кинжалами.

Глава 11

Одетт

Первые лучи солнца приносят с собой воспоминание о кошмаре. Когда я просыпаюсь, я понимаю, что часть этих темных обрывков все еще осталась в реальном мире.

Мне снится маленький домик в лесу, ведьмы вокруг люльки — моей люльки, а мои безликие родители смотрят внутрь.

Этот сон, тот самый сон, не реальность. Но то, что идет после, — это уже реальность: мутное воспоминание о моей ночной прогулке, босые ноги, шаг от воды, теплый голос Ламии…

Ламия.

Прошлой ночью я говорила с ней.

Когда я встаю, чтобы умыться и избавиться от удушающего ощущения, в зеркале я вижу, как после всего этого я уснула с лицом Лиры… и бегу к унитазу, чтобы вырвать ужин.

Не должно быть так легко. Но это так, и меня это пугает.

Вчера я приняла её форму, и я перестала существовать.

Я подчинилась, когда Нирида принесла мне подходящее платье, и тоже, когда попросила снова встретиться с Эльбой, который рассказал мне о письме, отправленном королевой Друсилой. Солдаты, наши солдаты, всё время смотрели на меня с плохо скрытым интересом. Они думают, где меня держали, как меня привезли сюда, не заметив ничего.

И весь день я удивлялась, как легко адаптироваться к этому образу, к высокомерному тону, жестам и высокомерным взглядам.

Слишком долго. Я слишком долго жила в этом теле, которое кажется таким же моим, как и настоящее.

Когда я думаю, что вырвала всю еду и снова смотрю в зеркало, я вижу свое настоящее лицо.

Образ тех глаз, которые я так долго не видела, слегка выраженные скулы, покрасневшие глаза и темные круги под ними, снова напоминают мне слова Ламии, и кошмар снова заполняет всё:

«Я никогда не съедала своих сестер».

Я снова бегу к унитазу и начинаю рвать, пока что-то не сворачивается в животе.

«Мы не сестры по матери».

Голова кружится, и глубокий, укоренившийся в мне страх, как когда-то имя Лиры и её образ, съедает меня. Если Ламия — темное создание, то её отец…

Я не могу даже подумать об этом.

Я слышу, как открывается дверь моих апартаментов, пока я все еще наклонена над унитазом и крепко держусь за него.

— О, темные боги… скажи, что тебе не понравился ужин.

Я ощущаю, как тьма кошмара все еще цепляется за края реальности, как воспоминания о зубах Ламии, её словах, полных двусмысленности, тянутся за мной, и среди всего этого я вижу её: Нириду.

Она прислонилась к дверному косяку. На ней лёгкая броня, как всегда, и в руках чашка с паром.

Я цепляюсь за этот образ. Я пытаюсь привязаться к нему, чтобы забыть о Ламии, о её словах и темных ответах, которые они принесли.

Я встаю, чтобы умыться, и бросаю взгляд на чашку, которую принесла Нирида.

Предполагаю, это противозачаточное средство.

— Сегодня оно мне не нужно, — бурчу я.

— На всякий случай, — она протягивает мне чашку.

Я принимаю её, слишком усталая, чтобы протестовать, потому что она права. Выпить её на следующее утро — это достаточно, но если отношения продолжаются долго… ежедневно выпиваемое средство — это гарантия и запасной вариант на случай, если я не смогу приготовить её сама.

— В дальнейшем я бы предпочла готовить её сама. Спасибо, — сообщаю я ей.

Бровь Нириды поднималась.

— Ты думаешь, я тебя отравлю? — спрашивает она. — Или хуже того, ты думаешь, что я специально забуду какой-нибудь ингредиент, чтобы ты зачала ребенка от этого идиота?

Да.

Нет.

Не знаю, что думаю, и, честно говоря, у меня нет сил думать об этом сейчас.

Я ставлю чашку на фарфоровую раковину и наклоняюсь, чтобы освежиться. Потом снова беру чашку и делаю глоток.

— Ты не добавила мяту.