Все проклятые королевы - Паула Гальего

Эриса всё ещё пятнает мраморный пол тронного зала моих родителей, — прерывает она его. Голос едва слышен, но полон угрозы. — Именно сейчас нужно атаковать, генерал. Если Друзилла промедлит, её армия ослабнет, и она потеряет шанс, который уже не вернёт. Я не буду медлить, и у меня нет времени на пустые разговоры.

Не ускользает от внимания тщательно подобранная фраза, скрытая угроза. Мы нападём, будь то с поддержкой Сулеги или без неё. Я краем глаза замечаю, как Нирида слегка напрягается, удивившись. Она не думала, что Одетт так хорошо прочитает ситуацию, но она это сделала. Одетт — отличная актриса. В конце концов, всю свою жизнь её готовили к этому. И есть в ней нечто большее, природная грация, хитрость, которую невозможно подделать… думаю, это и сделало её идеальной кандидаткой.

— Я напишу королеве как можно скорее, — отвечает Эльба, — но не могу гарантировать вам ничего.

Она не пугается. Несмотря на всю серьезность и вес её слов, несмотря на угрозы и требования, она не теряет уверенности, и это стоит признать.

— Не забудьте передать ей свежую кровь Эриса, генерал, — заканчивает Лира и поворачивается, чтобы покинуть помещение.

Нириде и мне нужны несколько секунд, чтобы догнать её. Она не должна ничего говорить, чтобы я понял, что она вполне довольна тем спектаклем, который мы только что устроили.

— Ты справилась хорошо, — признаёт она.

Одетт смотрит на неё с поднятой бровью, как будто эта неожиданная похвала её оскорбляет.

— Теперь мне нужно в кухню, — заявляет она, без предупреждения.

— Лучше в твои покои, — возражает Нирида. — Я прикажу, чтобы тебе принесли обед.

— Я не хочу обедать, — отвечает она.

Мы поднимаемся по лестнице, что использовали ранее, но она проходит мимо и продолжает идти вдоль коридора, возможно, ища другой вход, чтобы попасть вглубь.

— А зачем тебе идти на кухню?

— Мне нужно кое-что.

— Что именно?

— Можешь провести меня, пожалуйста? — отвечает она, не отвечая на вопрос.

Нирида обходит её быстрым шагом и встаёт перед ней.

— Ты пойдёшь в свои покои, примешь ванну и оденешься как положено для чёртовой Королевы Королей, а я принесу всё, что тебе нужно, прямо в комнату, чтобы ты могла отдохнуть, — говорит она с полной уверенностью и властностью.

Одетт буравит ее взглядом, который мне самому трудно выдержать. Это стоит признать — она не теряет самообладания.

— Ладно, — с готовностью решает она. — Ты мне принесёшь пурпурную поганку, семена буревестника, цветы иссопа и масло королевского корня. И ещё мяту. Для вкуса. Куда мне идти в свои покои?

Нирида, явно потрясённая, поднимает руку, чтобы указать на лестницу, и Одетт, не теряя ни секунды, возвращается по коридору, проходя мимо нас.

Я не понимаю, что только что произошло, пока командир не говорит мне с холодным тоном:

— Ты ведь говорил, что вы не спите?

Тогда я понимаю, что она имела в виду, что потребовала, и едва сдерживаю смех, который, возможно, мог бы закончиться для меня мощным пинком и полётом через балкон.

— И мы не спали, когда я тебе это сказал, — отвечаю я.

Она быстро сокращает расстояние между нами и тыкает пальцем в грудь, как бы обвиняя меня.

— Ты, — рычит она, только и всего, и, с трудом сдерживая себя, отходит в сторону, будто ей стоит огромных усилий не ударить меня по лицу.

Ламия

Холодная ночь, всё ещё тянущая за собой последние угольки зимы. Женщина, не желающая править, встаёт с постели, в которой не желает спать.

Зеркало показывает её лицо, и она воспринимает это как предательство.

Завтра ей снова предстоит прощаться с ним, надеть маску, которую она больше не хочет носить, и сыграть роль, которую устала притворно исполнять.

С грустью она думает, что перестала подчиняться Воронам, чтобы поддаться Волкам, и, хотя она уверена, что делает правильное дело, хотя и верит, что стоит на стороне правды, не может не заметить иронии в том, что её заставляют быть самой могущественной женщиной на земле, не имея при этом никакой власти.

Капитан сказал ей перед тем, как проводить в её покои, что она может позвать, если ей что-то нужно. Он понял скрытое предложение, неявный вопрос. Он понял, что даёт ей пространство, и Одетт приняла это.

Теперь, одна в полумраке, она задаётся вопросом, что будет, если она пройдёт по коридорам этого прекрасного дворца, постучит в его дверь и скажет, что не хочет больше быть одна.

Но она не осмеливается.

Вместо этого она накидывает плащ на плечи и покидает дворец, не привлекая внимания.

Капитан поставил охрану; пару стражников, патрулирующих рядом с её покоями, ещё несколько в других коридорах, но всё это не имеет значения для Одетт, которая много лет училась быть невидимой.

Она скользит в тенях, избегает стражников и солдат и выходит на улицу, не думая ни о чём, кроме как сбежать от стен, зеркал и непоколебимой уверенности в том, что завтра снова станет собой.

У неё нет времени восхищаться пейзажем, нет места для красоты в этом израненном сердце. Она просто спускается в сад и ей не важно ощущение холода ног. Напротив, ей нравится это, оно привязывает её к земле, к шаткой реальности. Она спускается среди ручьёв, притоков и озёр, и чем ближе она оказывается к стене, которая ведёт в лес, тем свободнее она себя чувствует.

Она даже не замечает, как далеко зашла, пока не слышит нежный голос:

— Осторожно, а то заблудишься.

Тогда королева, не желающая править, оборачивается и видит, сидящую на камне в центре одного из прудов, ту, чей голос звучал так мягко.

Она инстинктивно делает шаг назад, и Ламия, всегда любившая разгадывать человеческие эмоции, улыбается.

Одетт, с содроганием, понимает, что эта доброжелательная улыбка скрывает нечто тёмное. Она видит, как Ламия широко улыбается, показывая белоснежные, острые зубы.

Тем не менее, Ламия не стремится напугать её.

— Я думала, ты живёшь в Эреа, — говорит она.

— Я живу везде. — Она наклоняет голову и смотрит на Одетт, и та старается не выглядеть испуганной, потому что чувствует, что это будет невежливо. — Ты хочешь подойти сюда, Дочь Мари? Вода полна магии, она тёплая. Лечит любые раны.

— Я в порядке, — отвечает она, не двигаясь.

— Ты боишься, Дочь Мари?

— Должна ли я?

Ламия снова улыбается. Уже не плачет. Она не плачет с тех пор, как Одетт вернула ей гребень, но в её взгляде есть что-то грустное, какая-то глубина, присущая этому существу, которое понимает боль и страдание мира и не может избавиться от этого никогда.

— Нет, — отвечает