Огонь в янтаре - Катерина Крутова

улыбнулся счастливо. — А то, что нет во мне больше драконьей сути, так то справедливая плата — не я ль с рожденья ящеров поганью считал, а себя к людским богатырям без спросу приписывал? Иль обычный муж без чешуи и крыл тебе не мил?

— Мил, — Яра уткнулась доверчиво в мужское плечо, скрывая смущенный румянец и незваную грусть, а затем, и мига не прошло, вскинулась озорно, подмигивая Дракосту, — пожени-ка нас, братец названный!

— Самой долей вы связаны, да душой, одной на двоих, куда уж крепче, — усмехнулся глава общины.

— Просто пира с плясками захотелось, — тряхнула огненными космами ящерка и все дружно захохотали.

* * *

Свадьбу сыграли тем же днем. По такому случаю кормчий отложил отплытие, а рыбаки откопали припасенного на зиму, просоленного береговыми волнами лосося. Скёль пела, вэринги пили, а Яра, под покровом алого полотна казалась Возгару прекраснее всех живущих и живших с зари времен. К ночи рука об руку спустились молодые к причалу. Под свободными одеждами жены выступал округлившийся живот, едва заметно светился, пробиваясь сквозь кожу, крохотных огонек готовой народиться жизни.

— Скоро он? — спросил воин, бережно обнимая суженую.

Яра отчего-то помрачнела, прикусила губу и отвела взгляд. Тихо зазвучал ее голос, словно шепот волн, набегающий на скалистый берег:

— Знаешь ли, что с ядом навии в кровь драконью передается сама суть их природная, темная, вязкая, родом с другой стороны?

Возгар кивнул:

— Дракост говорил мол, не так отрава страшна телу, как душу драконью точит, будто дерево червь.

— Когда Эспиль оцарапала меня, все хотейки и страхи, помыслы и чувства навьи передались будто хворь. А с тяжестью этой, самой темнотой сотворенной, невмоготу жить тем, кто рождены небесной звездой. Увидала я, будто наяву всех младенцев невинных, съеденных этой тварью, ощутила вкус крови детенышей зверей лесных на губах. И до сих пор тошно мне, родимый, словно сама я рвала их на части, да по кускам заглатывала.

Яра прижалась к мужу, ища спасения в крепких объятиях, вздохнула тяжело и продолжила исповедь:

— Да только зверства те еще пол беды. Казалось мне в бреду предсмертном, что не драконица я вовсе, а порожденье ночное, древнее как сам мир. Что лежу я в палатах белокаменных на мягкой перине и Крез, первый средь правителей людских, тело мое ласкает, слова постыдные шепчет в страстном бреду, а я меж стонов его науськиваю, как ящеров извести, обманом люд супротив драконов настроить, да союз со злыднями заключить. А опосля лыблюсь, глядя, как двоедушных сыновей Горыча одного за другим растерзывают по моему наущению. Но и это еще лишь малая боль…

Тяжело дались драконице следующие слова:

— Перед тем, как Крез трусливый, в насмешку, не иначе, Великим себя прозвавший, тебя в хоромы свои вызвал и наказ на голову мою дал, был у него разговор с полюбовницей. Знал правитель, кто постель его ночами греет, знал и привечал навию, сам подкармливая. Тварь эта с дозволения Крезова хотела дите наше нерожденное заглотить, чтобы самой ящерицей крылатой обращаться, да честной народ запугивать. А Крез бы свое величие пестовал, вэрингов на битву с драконом отправляя, да соседей стращая. Она б, конечно, огонь извергать, как мы не смогла, но крылья и когти обрела б всамделишные. Вот тогда ожили б страшные сказки, которыми бабы сорванцов малолетних пугают — кружил бы в небе почти настоящий дракон, наводя на всех ужас, вынуждая о спасенье молить и в ноги Крезу кланяться. Оттого она выжидала в ночи у грота, меня пощадив. Хотела, чтобы дите подросло, жизнь почуяло, наружу спросилось. Как представлю подлость эту, так не могу огонь внутри унять. Не сдержать мне себя, Возгарушка, требует драконья сущность справедливой мести! — Яра дрожала, а кожа ее бархатная, горячая сама собой покрывалась янтарной чешуей.

— Ну, ну, родимая, не кручинься. Уже позади все, а дальше мы вместе переживем и врагов поборем, — шептал мужчина, гладя медные вихры и целуя горячие губы жены. Та кивала согласно, только очи под прикрытыми веками полыхали страшным темным огнем.

* * *

Ладья покачивалась на волнах Фьорда и все на ее борту спали. Даже кормчий дремал, отдавшись верному течению и попутному ветру. Укрывшись старым плащом, под навесом на носу похрапывал ярл Тур и пальцы его невольно гладили нашитую Рёной заплату. Под боком у воеводы по-мальчишески сопел Мошка, то и дело вздрагивая, точно и во сне совесть не отпускала юного вэринга.

Ночь плыла над Вельрикой, омывая Бережной стад, где в избе на отшибе свернулся калачиком на печи Есень, а с двух сторон окружили его заботой и теплом одноглазая Брита и Зимич. Привольно раскинулся под ними на широкой лавке Берген, обнимая одной рукой улыбающуюся грезам знахарку Видану, положившую голову богатырю на плечо.

Петлял меж чащоб и долин Великий троп, все пути сводя воедино в Бабийхолме. Там под крышей постоялого двора «Драконье брюшко» разметала косы на большой подушке красавица Рёна, и пальцы ее во сне все искали, да не могли найти рядом дорогого сердцу ярла.

Спали скрытые от людских глаз полукровки и злыдни, вторил им и честной люд по всем дворам. Даже вэринги, стоящие на посту вдоль хором правителя, нет-нет да смыкали тяжелые, будто сонной травой омытые веки. Лишь один Великий Крез мучился, беспокойно ворочался на пуховой перине, да то и дело вскакивал, подбегая к окну — ждал вестей по вороньей почте.

И в этой тихой ночи Вельрику мягким туманом укутали облака, позволяя дреме властвовать безмятежно, награждая уставших и страждущих реками грез, текущими средь кисельных берегов хотеек и мечт. Но средь обрывочных снов и ярких образов, под покровом пережитого и на границе несбыточного нет-нет, да и мелькал общий на всех сон. Лишь лучник Возгар видел его полностью…

Снилось богатырю будто он дракон — крылья его широки и сильны, и парит он над облаками, редкими взмахами направляя себя в свете Луны. А под ним стелется бескрайняя и прекрасная Великая Рика — земля фьордов и скал, зеленых долин и обширных лесов, быстрых рек и бездонных озер, заливных лугов и бескрайних полей. Вот качаются у причалов челны рыбацкого люда, вот дымит кузнечный двор, а вот яркие купола купеческих теремов. Все это его мир, его вотчина, его земля. Лишь на самой вершине Бабийхолма, в расписных палатах притаился враг, тот, что обманом честное имя драконье опорочить решил, невинное дитя из материнской утробы вырезать задумал, да в страшных злодеяньях использовать захотел. Нет пощады лютому зверю в человечьем обличии, ненавистью пылает сердце ящера, хоть