Девушка и Ворон - Марина Кравцова

друг друга понапрасну. Мне очень жаль, что на тебя известие о моей женитьбе произвело такое впечатление. Но это пройдет…

Зинаида как будто совсем его не слушала и все рвалась обнять, несмотря на протесты.

– Обвела тебя вокруг пальца колдунья… но я помогу тебе, только доверься… Люби меня, Ворон мой! Целуй меня… Жена… что жена? Быть может, я одна тебе и была всегда предназначена.

– Ты с ума сходишь, Зина, – голос Воронова зазвучал холодно и властно. – Я попрошу тебя впредь не оскорблять Лизу, она моя венчаная супруга, я люблю ее и изменять ей не намерен. Если это все – позволь откланяться.

– Нет! – зашипела Зинаида. – Никуда ты отсюда не уйдешь, Ворон… я помочь тебе хотела… возможность давала. Отказался – на себя пеняй. Меня еще никто не оскорблял безнаказанно. И тебе с Лизкой твоей не позволю!

И она снова потянулась к нему, но на этот раз и не пыталась приласкать. В руке графини появился быстро ею извлеченный откуда-то серебряный браслет с вделанным в него белоснежным, слегка дымящимся камнем. Федор и понять-то не успел, что происходит, как браслет уже замкнулся вокруг его правого запястья. В глазах помутилось, в висках отдалось острой болью, на лбу выступили капельки пота. Не в силах устоять на ногах, Воронов упал в парчовое кресло.

– Что это? – прошептал он, хотя уже и так знал ответ.

– А это, Феденька, Алатырь-камень! – торжествующе произнесла Зина. – Особым способом зачарованный. Вот я тебе крылышки-то и подрезала.

И она ушла, одновременно торжествуя и досадуя. И вскоре после ее ухода в залу вошел Сокольский. После приезда Зинаиды в Залесск Миша не покидал ее, старался не отходить ни на шаг. Зная, что здесь сейчас Воронов, догадываясь, о чем графиня говорила с бывшим женихом, он терзался жгучей ревностью и собирался с соперником расквитаться. Чем бы это ни закончилось – он должен… с этим человеком ему тесно на свете. И пусть Зина злится потом, сколько хочет.

Федор с трудом поднялся ему навстречу, стараясь не обращать внимания на боль в руке, высасывающую из него волшебные силы. Алатырь-то сам по себе хорош, как река, как земля, как ветер, но река может выходить из берегов, земля содрогаться, ветер бушевать. И частица чудо-камня оказалась сейчас в плену у злых чар, делала, что ей было приказано. И снять браслет никак не выходило.

– Я так и знал, что вы заодно с графиней Загорской, – сказал Федор Мише, пряча боль за насмешливой улыбкой и все сильнее закипая. – Вы назвали меня шулером, не имея тому доказательств, а я называю вас бесчестным человеком, имея на то все основания.

– Вы все время стоите у меня на пути, – с вызовом ответил Сокольский, чувствуя, как сердце предательски заколотилось. – Вас как будто сам дьявол посылает, Воронов! Вы с ним часом не связаны, черная птица?

– Оскорбляете меня от бессилья, – холодная усмешка Федора, за которой тот скрывал нарастающую ярость, выводила Мишу из себя. – Дьявольские дела – не по вашей ли части? Совесть взыграла, быть может? Невинную девушку похитить, отребье всякое на нее натравить – это сколько же подлости нужно иметь!

Миша вспыхнул, залился краской и выхватил шпагу.

Федор поднял руку с предательским браслетом.

– Вы рассчитываете, что эта штука ослабит меня? – спросил он издевательски.

– Не понимаю, о чем вы, клянусь!

– Что ж… может, и не понимаете.

«Ах, Зина, Зина, что ты творишь, что за игры ты затеяла…»

Сокольский уже готов был броситься на Воронова, и тот, скинув сюртук, обнажил свою шпагу. Браслет… что браслет, не остановит его какое-то украшение.

Но Федор сразу понял, что зря хорохорился. Телом своим он уже не мог управлять, как прежде, рука, на которой пылал осколок Алатырь-камня, плохо слушалась. Он перекинул шпагу в левую руку, уяснив, что Сокольский фехтует весьма недурно и надо пользоваться любой возможностью сбить его с толку. Не сейчас! Только не сейчас так вот глупо погибнуть из-за слабости, от удара шпаги, нанесенного рукой отнюдь не мастера!

И мысли исчезли. Осталось лишь сражение – жестокое, без изящества, без пощады. Ловко отбив удар Миши, Федор, пользуясь тем, что противник раскрылся, сделал выпад – и рука его дрогнула. Ранил, но сердце не пронзил. Почему – он сам не мог понять. От боли, от слабости? Меньше всего хотелось думать, что Сокольского он пожалел. Но если так оно и было?

Миша лежал без сознания, ранен он был опасно. Вот пусть теперь Зина им и занимается. Надо уходить. И думать, что делать дальше, как снять проклятый браслет. Но Федору почему-то казалось, что уйти ему не дадут. Так и получилось.

На этот раз дорогу преградил незнакомый человек с холодным цепким взглядом темных глаз.

– Он мертв? – спросил мужчина, указывая на неподвижно лежащего Сокольского.

– Не думаю, – бросил Воронов. – А там как повезет… дайте мне пройти.

– Нет, – отвечал Салтыков. – Нам надо побеседовать, господин Черный Ворон.

– Я вас не знаю и не имею с вами никаких дел.

– Зато я знаю вас, хотя и по чужим рассказам, и имею дело к вам… Федор Иванович. Я граф Эмиль Салтыков, друг великого князя Александра Константиновича и графини Загорской.

– Ах вот оно что.

– Да, и я намерен получить от вас некоторые объяснения.

– Зато я не намерен их вам давать.

– Вы понимаете, сударь, о чем я хочу с вами поговорить?

– Вполне, и потому сам говорить с вами не хочу.

– Поверьте, прояснить все сейчас – в интересах вашей супруги.

Воронов вновь вынул из ножен шпагу, уже оттертую им от крови Сокольского.

– Не смейте даже произносить ее имени.

– Я не буду с вами драться, – спокойно сказал чародей. И устремил на противника пронизывающий взгляд.

Федор почти физически ощутил, как его, будто стылым ветром, обвивают потоки недоброй магии. Хуже – он почувствовал, что сознания касается странная сила, способная вторгнуться в глубины души. Ничего подобного никогда с ним не происходило. Злость готова была вскипеть, но Федор понимал, что именно сейчас нельзя терять хладнокровия, и попытался противостоять наглому магическому натиску. И странное дело! Алатырь, мучивший его тело, лишивший возможности превращаться в птицу, вдруг окутал теплом душу, защищая ее. Волшебство Запределья ни с чем не спутаешь. Эта двойственность объяснялась просто: камень послушно делал то, что требовало от него заклятье, а во всем остальном поступал по своей собственной природе. И сейчас он откликнулся на острое желание Федора защитить душу и разум. На лице Салтыкова отразились недоумение и разочарование.

Федор улыбнулся. И все-таки напряжение оказалось слишком сильным. Он добрел до