Соня Сэнь - Химеры Апокалипсиса

Увы, дорога домой оказалось такой короткой! Двадцать минут смущенного молчания, и вот мы уже прощаемся у крыльца. В доме было темно — видно, Тихорецкий лег, не дождавшись меня.

— Ну что ж, я пойду. Уже поздно, — сказал Морган, переминаясь с ноги на ногу. Мы стояли так близко друг от друга, что мне казалось, будто я чувствую биение его сердца.

— Хорошо. Мне понравился вечер.

— Мне тоже, Энджи. Очень. — тихо произнес он.

Он чуть подался вперед, словно бы для поцелуя, и я отпрянула, неожиданно испугавшись.

— Мне пора, правда. Спокойной ночи, Морган.

— До завтра, Энджи.

Я подождала, пока огни кэба не скроются за поворотом, затем толкнула дверь и вошла в темноту. По дому гулял сквозняк, окна в гостиной были подняты. Я нащупала выключатель, щелкнула, но свет не загорелся.

— Тьфу, опять пробки перегорели, — вздохнула я раздраженно. Поколебавшись, прошла в кухню, порылась в шкафчике, выудила фонарик. Ярко-желтый неровный кружок заплясал по ступеням. Я шла осторожно, медленно, нервно озираясь по сторонам. Было очень холодно и пахло чем-то… знакомым. Неприятным.

В коридорчике наверху было еще холоднее. Я уже хотела войти в свою комнату, как вдруг заметила, что дверь в спальню Тихорецкого приоткрыта. Странно. Освещая себе путь фонариком, я двинулась вдоль стены, споткнулась о раскиданные у порога тапки и с чертыханьем влетела внутрь. Луч света скользнул по полу и взметнулся вверх. Что это такое темное застыло перед окном?

Фонарик вывалился из моей ослабевшей руки.

Никита не спал. Он был мертв. Кто-то располосовал его на тонкие лоскутки и подвесил за шею к потолку. Такого я не видела в самом страшном фильме ужасов. Весь пол, стены и даже мебель были забрызганы темно-красной кровью. Тонкая струйка ее стекала с неестественно вывернутой ноги Тихорецкого и капала в огромную лужу на полу. Вместо груди, шеи и живота у моего друга было одно сплошное красное месиво. Разбитые очки сползли и болтались на ухе. Глаза — вернее, черные провалы, оставшиеся от них, — смотрели прямо на меня, язык вывалился и прилип к подбородку. Страшно разило серой.

Я зажала руками рот, из горла вырвался какой-то булькающий звук. Затрясла головой, попятилась. И наступила на что-то твердое и упругое. Посмотрела вниз — и вот тут не смогла сдержать вопля. У стены распласталось раздавленное тельце бедной Клео. Лапки вывернулись под разными углами, позвоночник был сломан, а в зубах, все еще оскаленных, торчал пучок белых перьев. Я опустилась на корточки, коснулась бока своей любимицы. Лед.

— Клео, — зарыдала я, — Клео, малыш…. Клео… Клео…

Взяв окоченевшее тельце на руки, я прижала его к груди, вышла из комнаты, качаясь, словно пьяная, спустилась по лестнице, выбежала во двор. Рыдания медленно переросли с какой-то животный вой. Стоя посреди дороги, я плакала, баюкала мертвую кошку, не зная, что же делать. Потом машинально достала из кармана куртки мобильный видеофон и набрала номер Моргана. Толком объяснить, что произошло, я так и не сумела — из горла рвалось одно бессвязное бульканье, но детективу хватило вида моего залитого слезами лица.

— Я еду, Энджи! Я сейчас буду! — закричал он.

Я выронила мобильник; он покатился по асфальту. Я постепенно перестала всхлипывать, села на бордюр тротуара, уложила Клео на колени. Глаза у нее остекленели, мордочка как-то заострилась.

Уже через пять минут вдали завыла полицейская сирена. Я все помнила как в тумане — приезд полиции, какие-то расспросы, беготня, накинутое мне на плечи одеяло. Потом приехал врач, сделал мне укол, кто-то вынул из моих одеревеневших рук тело Клео. А потом надо мной склонилось бледное лицо Моргана. Он что-то говорил, но слова рокотали где-то далеко за гранью моего сознания…Помню, как внезапно очутилась в его теплых, надежных руках, как меня куда-то понесли… И — темнота.

… Было золотистое сияние и теплое, по-летнему ласковое, клонящееся к горизонту солнце. Я сидела на краю травяного обрыва, поросшего клевером и ромашками, свесив вниз босые ноги, и любовалась пронизанным золотой паутиной вечерним городом. На коленях у меня сидела Клео, следила огромными глазищами за носившимися над цветами мотыльками.

Кто-то неслышно подошел, сел рядом. Я лениво повернула голову. Человек был одет в белое, светлокожий, с красивыми, чуть печальными, глазами. Странно — я не могла угадать его пола. К моему удивлению, Клео мгновенно перебралась к нему на колени, блаженно замурлыкала под ласкающей рукой.

— Ты кто? — спросила (а может, подумала) я. Человек улыбнулся.

— Ты меня знаешь. Правда, мы с тобой с некоторых пор, увы, не в ладах.

— Да не знаю я тебя, — возразила я все так же лениво.

— Ты на меня очень обижена, Геля. Ты думаешь, я не знаю этого, но мне больно оттого, что ты закрыла для меня свое сердце.

Я посмотрела на собеседника внимательнее.

— Ты Бог?

Вместо ответа человек мягко опустил ладонь на мои скрещенные руки. Ладонь была теплая и нежная, хотелось вечно ощущать ее невесомую тяжесть на своей коже. Почему-то защипало в носу.

— Я? Я то, что есть в тебе, есть в каждом человеке, во всем живущем. Я — твоя часть, а ты — моя. Я — все те, кого ты любишь и любила…

Лицо человека менялось, тая на солнце, точно воск. Это было лицо моего умершего отца, лицо Никиты, лицо Моргана, и, наконец, дорогое лицо мамы…

— Прости мне свою боль. Я так люблю тебя… — сказала мама и поцеловала меня в лоб.

Я счастливо вздохнула и закрыла глаза.

Открыв глаза, я долго и тупо изучала потолок. Потом взгляд мой перебрался на стены, упал на пол. Я лежала посреди широкой, очень мягкой и удобной кровати, в просто, но изящно обставленной спальне. Шторы были задернуты, но судя по полумраку, разгоняемому двумя светильниками, за окном был вечер. По стеклу постукивал редкий дождик.

Я попыталась подняться, но комната тут же куда-то уплыла, да так стремительно, что я снова бухнулась затылком в подушку. Приоткрытая дверь тут же распахнулась, пропуская необычайно встревоженного и расстроенного Моргана. Лицо у него заметно осунулось.

— Осторожно, осторожно, Энджи, — он ласково придержал меня за плечи, помог спустить ноги с кровати. — Наконец-то ты проснулась.

— Я… долго спала? — прохрипела я, повиснув на его плече.

— Почти двое суток. Стресс, да еще успокаивающее… Врачи настаивали, чтоб я перевез тебя в больницу, под их наблюдение, но я воспротивился.

— Так я у тебя?…

— Да, в моей холостяцкой берлоге, — невесело усмехнулся Морган.

Я оглядела свое мятое, испачканное платье, дырку на чулке и капризно заявила: