Милость крестной феи - Мария Заболотская

И она печально, немного по-детски вздохнула, как будто до недавних пор ей никогда не приходилось задумываться о существовании злых людей.

Но так как животы у них от голода урчали едва ли не громче, чем недавний волк, просто так уйти от деревни они не могли.

– Послушай, – сказал Ашвин, – ведь ты можешь пробраться туда в темноте и украсть что-нибудь из еды? Наверняка ты умеешь это делать! Я видел, как ты управляешься со сторожевыми псами, они не тронут тебя…

Но Эли вместо того, чтобы согласиться, посмотрела на него смущенно и даже несколько обиженно.

– Я никогда еще не воровала, – ответила она. – И уже говорила тебе, что мои родители – честные люди, а не какие-то лесные злодеи, учившие меня своему ремеслу с детства. Но, наверное, ничего иного нам не остается. Нельзя путешествовать без еды. И без ножа. Большой город слишком далеко…

Смутился и Ашвин – он ведь тоже ничего не понимал в воровском деле, и в том, чтобы подталкивать Эли к преступлению, совершить которое ему самому недостало бы ловкости, определенно ощущалось нечто постыдное. Но она, казалось, не держала на юношу обиды – лишь огорчалась, что ради доброй цели приходится поступать нечестно, и путаница эта нарушала ее ясную и простую картину мира.

Еще до наступления полуночи она вернулась, принеся с собой целый узел добычи из деревенских погребов, нож, веревку и еще кое-что из вещей, полезных в путешествии. Как и говорил Ашвин, ни один деревенский пес не подал голоса, пока Эли шныряла по дворам и кладовым.

Затем юноша узнал, что девушка умеет охотиться, и поначалу это его удивляло: как в одном человеке может уживаться безмерная любовь к животным и способность ловко освежевать зайца? Но Эли, выслушав его неловкие вопросы, лишь недоуменно улыбнулась и сказала:

– Но в лесу всегда кто-то охотится на кого-то! Иначе быть не может. Я же делаю это не для забавы, а для того, чтобы мы могли выжить, – так поступают все обитатели леса. Да и в домах кошки охотятся на мышей, и я иной раз спасала мышек от их когтей, но знаю, что так уж устроена жизнь и кошка вовсе не злодейка, как не злодеи волки и лисы…

О своей семье Эли не рассказывала и сердилась, если расспросы Ашвина казались ей слишком настойчивыми. Но в долгой дороге не обойтись без разговоров, а любопытство юноши становилось все сильнее.

– Отчего ты помогаешь мне?

– Оттого, что так было решено за меня.

– Духами леса?

– Нет, что ты! Они справедливы и не играют с судьбами людей. Это всё капризы фей.

– Ты видела настоящую фею?

– Однажды, но хотела бы никогда ее не встречать.

– И что же она хотела от тебя?

– Она хотела, чтобы я приняла ее подарок, – но я не так глупа, чтоб доверять фее!

– Какой она была? Прекрасной и волшебной?

– Пожалуй.

– Ну расскажи еще что-нибудь про нее! Я бы, наверное, все отдал, чтобы прикоснуться хотя бы к краешку чего-то волшебного…

– Быть может, волшебное давно уж прикоснулось краешком к твоей судьбе, Ашвин. И именно потому ты был так несчастен! – строго и серьезно ответила как-то Эли, но в большинстве случаев она упрямо замолкала, стоило только спутнику заговорить о фее и ее подарках.

Нрав девушки порой казался ему уж слишком переменчивым: она то была безмерно добра к нему и стремилась помочь во всем, ловила его взгляд и счастливо улыбалась, стоило только позвать ее по имени; то хмурилась, как будто Ашвин ее чем-то обидел, и смолкала, угрюмо косясь на него. И ладно бы при этом он понимал, в чем его ошибка! Иной раз ему не приходилось сказать и слова, а Эли уже мрачнела и замыкалась в себе, хоть до этого весело смеялась и подзывала птиц свистом. Но стоило ему только спросить, не в тягость ли он ей, не сожалеет ли она, что вызвалась помочь, – и вновь лицо ее становилось добрым и приветливым, а взгляд – чуть виноватым и испуганным. «Ох, прости меня, Ашвин! – восклицала она. – Дело вовсе не в тебе! Это всё злые проделки феи…» Казалось, ее сознание разрывается от противоречивых чувств и мыслей, которые ей приходилось изо всех сил скрывать от спутника. Он же, напротив, думал лишь об одном: что ничего волнительнее и прекраснее с ним не случалось.

Так они шли по старым заброшенным дорогам, которые давно уж превратились в звериные тропы, – и Эли всегда знала, куда они ведут. «Скоро мы выйдем к ручью!» – говорила она. И вправду, впереди начинала журчать вода. «Придется сделать крюк, чтобы обойти топь!» – на пути тут же возникало болото. «Ох и закусают нас комары в этой низине!» – и им вскоре приходилось нырять в сырую тихую лощину, поросшую сочным папоротником, который и впрямь кишел гнусом.

– Откуда ты все это знаешь? Ты бывала здесь раньше? – допытывался Ашвин.

– Нет, я никогда не уходила так далеко от дома, – отвечала Эли, вздыхая. – Но мне подсказывает чутье. Ты сказал, что желаешь попасть в столицу, – и я вижу нашу дорогу так ясно, как будто мне кто-то ее много раз показывал во сне. Ноги сами ведут меня; быть может, я и захотела бы свернуть в сторону – да не смогу!

Можно было бы усомниться в ее словах, но она столько раз безошибочно выводила их из чащи к броду или к заброшенному мосту, что тут уж впору было поверить и в помощь лесных духов, и в тайные проказы фей. Впрочем, как уже говорилось, Ашвин сразу и безоговорочно доверился Эли, и огорчало его лишь то, что она ему, по всей видимости, доверять не желала.

На исходе четвертого дня путешествия – хотя юноше казалось, что они идут рука об руку целую вечность, – им пришлось укрыться в крохотной пещере под корнями старого замшелого дуба от бушующей грозы: деревья стонали и скрипели, гром сотрясал землю, потоки воды с тревожным гулом несли сломанные ветви и листву по переполнившимся оврагам.

Эли и Ашвин невольно прижались друг к другу – воздух стал сырым и холодным, да и что еще способно напомнить смертным об их слабости, уязвимости и одиночестве так ясно, как голос свирепой бури над их головами?

Набравшись храбрости, Ашвин наконец-то спросил, отчего Эли время от времени сторонится его.

– Я помню, что ты сама предложила мне свою помощь, – сказал он с грустью. – Но порой мне кажется, что я для тебя худшая обуза… Из меня вышел никудышный спутник? Прости, я никогда раньше не путешествовал по лесу, да и вообще редко выходил из дому…

Жалобные эти слова застали Эли врасплох: она поняла, что Ашвин искренне переживает мгновения отчуждения, возникающие между ними, и винит в них себя. Ей больше всего на свете хотелось бы рассказать ему все как есть и объяснить, отчего ее тяготят те чувства, которые навязала ей фея, – но разве не стало бы чувство вины Ашвина еще глубже, если бы он узнал, что Эли приговорена любить его? Что ее обрекли угасать от любви к нему? Что она пришла на помощь потому, что никак не может избавиться от невидимых цепей, которыми сковала ее по рукам и ногам зловредная фея?

Нет, открыть Ашвину всю правду она не могла.

Но половину правды – отчего бы и нет? Ведь он только и знал, что спрашивать о волшебстве, а ей самой так хотелось хоть кому-то признаться, как страшно жить, когда мстительная фея обрекла тебя на скорую и мучительную смерть…

– Ты ни в чем не виноват, Ашвин! Так и быть, я объясню, какая беда с феей у меня случилась, но не вздумай смеяться или говорить, будто всё это старые сказки… – сказала она, старательно отмеряя каждое слово.

Однако у Ашвина и в мыслях не было смеяться: напротив, ему казалось, что важнее момента в его жизни еще не случалось. Он сам не знал, что взволновало его больше – доверие, которое собиралась оказать ему Эли, или же предвкушение знакомства с волшебством, в котором до сих пор Ашвину было отказано. Но пока девушка тихонько шептала ему на ухо свою тайну, сердце юноши, казалось, забыло о том, что нужно биться.