Невестка слепого барона - Полина Ром

итогом так напугавшей меня в начале встречи с семьей, было только усилившееся чувство тревоги и безнадежности. К концу торгового дня на телеге осталось штук шесть буханок хлеба. Однако Анна была довольна:

-- Это славно сегодня расторговались! А остатний хлеб в печи просушим, и к весне сестрам сухарики будут. Чай, не пропадет добро. Да и осталось сегодня совсем чуть. Давай собираться, милая. Так ноги отекли у меня, аж жуть.

Мальчишкам, которые привели коня и помогли, сестра Анна выдала четыре яичка и чуть заветренную уже четвертушку хлеба.

***

С этого дня сидение в монастыре стало мне еще тяжелее. Однако хватило ума понять: если настоятельница заметит, что прогулки мой аппетит не увеличивают, то меня лишат и этого. Потому после ужина я сходила в трапезную и стащила оттуда миску. В неё я и стала перекладывать часть своей порции каши для сестры Броны. Хлеб я весь отдавала ей. Помня от том, какими руками месят это тесто, я не могла заставить себя взять в рот хоть кусочек.

Несколько дней сидения в швейной мастерской закончились тем, что порция сестры Броны начала увеличиваться каждый вечер. Я просто не могла впихивать в себя еду. Может быть, это и вызвало бы новый конфликт, но перед выходными ночью вновь пришла сестра Анна и забрала меня в пекарню.

Еженедельные визиты в город и разговоры с людьми были моей единственной отдушиной. По крайней мере, к середине лета я уже довольно бойко торговала сама, помня, кому и сколько нужно отрезать хлеба. Точно зная, каких семян можно взять горсть, а каких не меньше трех. С легкостью отличая свежие яйца от старых.

Сестра Анна, для которой моя помощь в торговле оказалась весьма весома, по ночам со вздохом говорила:

-- Ложись-ка ты спать, девонька. Закваску я и без тебя поставлю, да и формы набьем сами. А уж утром, как хлеба грузить, я тебя и разбужу.

Дни бежали, похожие один на другой, разбиваясь только выездами в город. Я вроде бы смирилась с неизбежностью этой монотонной жизни, но вздрогнула, когда увидела в один из базарных дней уже начинающие слегка желтеть деревья и травы.

Осень накатывала быстро, какими-то острыми пиками. Еще на той неделе на всю рощу было едва-едва пара десятков желтых листочков, а сегодня золотилась она вся. С огорода спешно убирали урожай, и на сбор картошки выходили все монахини, в том числе и я. Это вносило некоторое разнообразие в монотонность жизни, но и приближало для меня ту самую страшную свадьбу.

Я стала хуже спать. Мне постоянно снился один и тот же сон. Там, во сне, я шла по сумрачному узкому коридору куда-то в темноту, а за мной сами собой закрывались стеклянные двери. Во сне я все время оглядывалась и успокаивала себя тем, что двери стеклянные и их легко разбить. Но чем дальше я шла, тем больше этих самых дверей оказывалось между мной и входом. Тем меньше света от входа пробивалось через десятки слоев стекла…

Глава 16

Вызов к матери настоятельнице не был для меня совсем уж неожиданностью. И услышала я ровно то, что ожидала услышать:

-- Господин баронет привез тыквы, Клэр. Завтра в обители будет тыквенный суп, а послезавтра ты обвенчаешься в городском храме.

Я молчала, потому что искренне не понимала, что можно ответить. На секунду вспыхнула мысль о том, что я много раз за лето была в городе и теоретически могла бы убежать. Однако именно эти поездки и беседы с горожанами четко дали мне понять, что бежать некуда.

Эти люди не были злыми. Но они жили в мире четко прописанных законов и нерушимых правил. Тот, кто нарушал эти правила, становился изгоем. Беглянку никто не примет, ей никто не поможет. Я точно знала, что не смогу выжить в лесу даже летом. Я не умею охотиться. И пусть у меня хватит сил посадить огород, я просто не дождусь плодов с него: я умру с голоду. А жить, как ни странно, мне все еще хотелось, и пока самоубийство пугало больше, чем даже такое существование.

За это лето я лишись не только всех иллюзий, но, кажется, и всех моральных устоев. Если бы я могла украсть чтото, что дало бы мне свободу от монастыря и этого мира, я сделала бы это не задумываясь. Пожалуй, меня держали на плаву и не давали погрузиться в полное отчаяние только периодически всплывающие мысли о прошлой жизни.

Мне приходилось бесконечное число раз напоминать себе, что я взрослая неглупая женщина, пережившая в том мире довольно много. Выстоявшая после предательства мужа, настроенная на борьбу с раком и даже не испугавшаяся сказать «нет» Кольке Паяльнику. Может быть, это была и смешная победа, но все же она была. После моей смерти этот урод сядет.

А самое главное: перемежая острые моменты тоски и депрессии, во мне все еще сильно было желание жить! Было ощущение, что я не доделала что-то важное в той жизни, упустила что-то очень существенное. И терять этот доставшийся случайно второй шанс я все еще не желала.

На следующий день сестры с удовольствием ели тыквенный суп, а я смотрела в плошку и вспоминала, что терпеть не могу этот вкус.

Вечером меня повели мыться. Первый раз за все лето я не просто обтерлась влажной тряпкой, а действительно нормально вымылась. С волос сошло столько грязной воды, что я поразилась, как еще не обзавелась вшами. Маленькая мыльня, кстати, предназначалась вовсе не для всех сестёр. В нее, оказывается, пускали только по распоряжению матери настоятельницы и только в том случае, если мытье советовала сестра Ренилда. Ренилда ведала травяными запасами в монастыре и считалась кем-то вроде местной знахарки. Так что, как пояснила мне промывающая мою косу сестра Брона, мыльней пользовались три, редко четыре раза в год.

-- Это ж и воды натаскать надобно, и дров сколько извести, чтобы в тепле помыться. Да и лекари бают, что ежли  ащиту с тела смывать часто, то через поры болезни всякие проникают. Давно ли волна прошла. Говорят, от мытья излишнего она и началась.

Я вспомнила, что здесь волна -- это вовсе не в море. Это то, о чем рассказывала мне Лаура -- эпидемия.

Спала я на той же самой засаленной простыне. Ее