Повилика - Катерина Крутова

дрогнули, чужим голосом произнося слова, рожденные не душой, но жаждой жизни:

— Постой, муж мой. Дай мне принять тебя, как должно супруге, — оцарапанная ладонь с фамильным гербом Замена уперлась в широкую грудь. Барон остановился, дыша тяжело и нетерпеливо, но Повилика чувствовала сердце под своей рукой и подспудным чутьем понимала — оно в ее власти.

— Прежде чем возляжем — совершим омовение, чтобы предстать друг перед другом в первозданной чистоте тела и помыслов, — сказала вслух, внутренне жаждая отмыться от облепившей душу грязи, соскоблить с кожи налет унижения и страха, вытравить въевшийся в ноздри запах животной страсти.

Ярек непонимающе уставился на девушку, моргнул, осмысливая услышанное, и кивнул в сторону латунного таза, стоящего на умывальнике.

— Разве Шимона не обтирала тебя розовой водой?

— Я про большую ванну, мой господин, — девушка старалась придать голосу очаровательной смиренности, но он предательски дрожал и норовил сорваться на крик.

— А… — барон задумчиво почесал синий от пробивающейся щетины подбородок, — лохань при кухне есть. Там батраки с полевых работ приходя омываются. Негоже моей жене с простым людом в одном корыте плескаться.

— Негоже, — эхом повторила Повилика и, превозмогая отвращение, провела кончиками пальцев по щеке Ярека. Тот напрягся и сильнее прижал к себе хрупкое тело. Сила — тяжелая, темная, бурлящая в крови барона, стремилась к девушке, пульсировала под узкими ладонями, манила прерывистым дыханием, звала дымным ароматом густых курчавых волос. Удивленно ощущала травница, как потоки чужеродной горячей живительной энергии проникают в ее израненную плоть, впитываются в саму суть существа, унимают боль и латают прорехи. Спрятав ненависть в глубинах души, заперев чувства под замком равнодушного долга, и зажмурившись, чтобы не передумать, Повилика впечатала короткий поцелуй в сухие обветренные губы барона и вздрогнула, пораженная. Чужая душа раскрылась навстречу подобно цветку, встречающему солнце, устремилась по венам питательным соком инородная сила, наполнила лечебным эликсиром отмирающие нервы. Точно к целебному роднику припала девушка к ненавистному мужу, всем сердцем жаждая оттолкнуть постылого, но мучительно нуждаясь в утолении тяжкой жажды. И чем дольше длила поцелуй Повилика, тем спокойнее билось сердце под ладонью, отмеченной фамильным гербом. Но вот, облизнувшись, баронесса отодвинулась. Румянец вернулся на бледные щеки, потускнели бордовые разводы синяков, и утихла ломота в суставах. Ярек же улыбался, продолжая держать супругу в объятиях, но лицо его приобрело выраженье блаженно-потерянное. Поднявшись с постели, неуверенной, точно во хмелю, походкой мужчина подошел к дверям и распорядился о желанье госпожи. Тем же вечером в смежных покоях появилась большая бадья, а нежный полевой цветок, грубо сорванный в пору начала цветения, обрел новый источник сил и место отдохновения.

*

Первое воспоминание накрывает меня на подходе к эллингу. Оно накидывается подобно пестрому покрывалу, застилает окружающий мир — становится трудно дышать. Я вынуждено хватаюсь за стену в поисках опоры — сила прошлого неумолимо подминает под себя.

Мы с Ликой посещаем ее родителей с первым официальным визитом. И хотя моя избранница уже сказала мне «да» и скрепила наш союз проникновенной ночью, полной ласки и неги, я все-таки по старинке хочу просить ее руки у месье Либара. Все идет чинно и степенно — семейный обед за покрытым белой скатертью круглым столом, бутылка бургундского, выбранного Ликой и по достоинству оцененная Робером, диалоги- допросы о моей семье и планах на будущее и предложение руки и сердца, сделанное за чаем. Вежливые формальности, условности, которые принято соблюдать для обеспечения мирного и размеренного сотрудничества с новыми неизбежными родственниками. Вот только в новообретенной памяти взгляд Виктории пламенеет, голос дрожит от гнева, а губы кривятся кровавым оскалом алой помады. В этот момент мы с профессором в его любимой библиотеке, высокие стеклянные двери открыты в сад, где прогуливается моя невеста с матерью. Они говорят тихо, но я слышу каждое слово. Оказывается, у меня был очень тонкий слух — в детстве мама называла его сверхдаром прирожденного музыканта. При мне невозможно было шептаться по секрету — потому родители быстро перестали что-либо скрывать, а с подружками мама просто встречалась в кафе — подальше от сына со встроенными в уши локаторами. Странно, что я об этом не помнил, да и слух явно притупился с той поры.

— Ты погубишь весь род! — Виктория шипит, вцепившись в локоть Лики. — Засохнешь, не создав книги, бросишь дочь темной сиротой. Обречешь ее на свою судьбу — слабого никчемного семени без корней.

— Моя судьба — больше не твоя забота, мама, — Лика тверда и уверена в своем выборе.

— Я знаю, что такое терять! — продолжает теща и рывком разворачивает к себе дочь. — И ты это поймешь, если вообще сможешь прорасти. Твой господин — посмешище! Что может он дать? Твой отец — уважаемый человек, светило мировой науки. Мой Эйд был силен, богат и влиятелен, как сто мужчин.

— Что ж ты так быстро выпила его?! — миловидное лицо Лики кривится неприятной ухмылкой, — Жалеешь, что не растянула лакомство подольше?

И тут они замечают меня, стоящего в распахнутых дверях библиотеки, смотрящего и слушающего, с безграничным удивлением на лице. Виктория отпускает дочь и стремительно приближается. Проходит мимо, покровительственно хлопая меня по плечу:

— Добро пожаловать в семью, мальчик. Хоть это вряд ли надолго.

Лика молча стоит посреди двора и смотрит на меня безотрывно. В темно-синих глазах — решимость и боль. Я не понимаю смысла их ссоры, но спешу утешить любимую. Кутаю в объятьях, прижимаю к себе, осторожно спрашиваю:

— Про какую дочь говорила твоя мать? Мы скоро станем родителями?

— Станем, — тихо шепчет моя невеста в ответ, — когда-нибудь я рожу тебе дочь. Мы назовем ее Полина.

— Красивое имя, — соглашаюсь я, продолжая гладить Лику по спине.

— Прости, — голос звучит слишком серьезно, — моя мать неосторожна в высказываниях. Ты не должен был это слышать.

— У меня чуткий слух, иногда чересчур. Например, сейчас твоя мать наливает коньяк в кофе твоему отцу.

— Это — не коньяк, — Лика отстраняется. Ее лицо печально, а в глазах стоят слезы. — Прости, Влад, мне придется забрать твой дар и эту память.

И я тону в синем омуте и таю под жарким поцелуем.

В тот день мой мир затих, стал таким же, как у большинства. Я перестал узнавать мелодию морского ветра и песчаных дюн, потерял способность переводить утренние трели птиц на черно-белый язык фортепьянных клавиш. Но рядом со мной была Лика, молодость и вся жизнь впереди. Утрата музыки прошла почти незамеченной. Следом за слухом укротился боевой дух, рвущийся защищать жену от агрессивного давления матери, за ним последовала жажда перемен, требовавшая уехать подальше и строить свою