Дневники фаворитки - Татьяна Геннадьевна Абалова

Я не ропщу, поскольку таких жен, как я, в приграничном городке немало. Наши мужья все время пропадают на службе, а мы ждем их с замиранием сердца, особенно в дни, когда по Рамсверу ползут слухи о нападении на погранотряд или о схватке с вооруженными до зубов контрабандистами. Последние переправляют по горным тропам варику — каменную смолу, что ценна чуть ли не больше золота, особенно в корабельном деле: смажь ею днище любой посудины, и та сделается непотопляемой.

Но не о смоле я хотела рассказать тебе, мой дневник, а о съедающем меня одиночестве. Его я особенно остро ощущаю, когда вижу пятерых дочерей моей соседки, старшей из которых всего восемь. Их мать Мариса день и ночь в заботах. Постирать, приготовить еду, уделить внимание маленьким, наставить старшеньких — как только рук хватает?

Хорошо, что она отпускает своих «принцесс» в наш дом.

— Хоть отдохну от этого шума-гама, — говорит Мариса, и я ловлю в ее глазах затаенное смущение. Я и сама смущаюсь: все выглядит так, будто, заманивая детей, пытаюсь урвать кусочек чужого счастья.

Но чего перед тобой, мой дневник, таиться? Так и есть. Боги детей мне не дали, а играя с чужими, я возмещаю живущие во мне материнские потребности.

«Материнские потребности» — написала и задумалась. Откуда у женщины — дочери простого вояки, берутся такие заумные слова? Очень многое, связанное с прошлым, вызывает у меня вопросы. Один из них — умение играть на бюваре. Понятно, что родители стремились дать мне в руки инструмент для заработка. Видимо, отец не хотел, чтобы я всю жизнь зависела от милости мужа и могла сама о себе позаботиться. «Учительница игры на бюваре» звучит куда благороднее, чем содержанка. Разве рядом со мной мало таких, кто остался без кормильца? Король велик, он поддерживает вдов и сирот, оказавшихся у черты бедности по вине лазутчиков и контрабандистов, но куда надежнее уметь и самой зарабатывать деньги.

Учительница из меня получилась так себе, но бювар привлекает соседских девочек — больших любительниц потанцевать. Как призналась Мариса, они чуть ли не с утра начинают канючить, чтобы она отпустила их ко мне. Я не против. Особенно в дни, когда Тиля нет дома.

Для этой цели муж Марисы, сержант Гайд, даже сделал в саду калиточку, чтобы малышам не пришлось бежать через улицу, где день и ночь рыскают сторожевые собаки — так издавна заведено в нашем городке. Своих они не трогают, но за детей все равно боязно.

* * *

Тиль опять уехал. Прижимаю к лицу его рубашку и вдыхаю любимый запах. Сердце откликается, начинает биться чаще. Я такая дурочка. Скоро сорок, а веду себя как романтическая барышня, которой важен каждый знак.

У роз поникли головки — Тиль тоже скучает, ведь цветы принес он.

Его домашние башмаки стоят носами на улицу — приедет нескоро (я быстро разворачиваю их носами к дому, поторапливаю время).

Грабли оставил в саду — не трогаю, не заношу в сарай, пусть видит, что они его ждут. Как и деревья, роняющие листву.

* * *

— У нас с Гайдом будет ребенок, — Мариса мнет уголок фартука. Ее щеки полыхают. Я радостно обнимаю, и ее отпускает. Она начинает говорить-говорить-говорить: — Муж думает, на этот раз точно будет мальчик. У нас даже имя припасено — Тиль. Гайд уверен, что наш малыш с этим именем окажется таким же удачливым. Мы безмерно уважаем твоего супруга…

— Просто замечательно!

Плечи у Марисы мягкие, ее приятно обнимать. Волосы щекочут щеку, я убираю их и понимаю, что опять плачу. Не плакать! Пора бы уже привыкнуть! Но отчего так сильно тянет низ живота? Охаю, хватаюсь за него.

— Ой, прости! Говорил же мне Гайд, не лезь! — Мариса простодушна. Что на уме, то и на языке. — А я отвечаю, как не сказать? Хуже будет, если Ена сама увидит, еще подумает, что мы, как чужие, ей в последнюю очередь сказали!

— Все правильно. Мы с Тилем вам не чужие…

Она помогает добраться до кровати, где я сворачиваюсь калачиком. Мне стыдно, но ничего поделать не могу. Накрываюсь с головой. Жду, когда Мариса уйдет и вою уже в голос. Я даже не знаю, чего там больше: боли, которая терзает мое тело, или досады, что пустота в животе никуда не денется.

* * *

— Вот! Не встает уже неделю!

Разлепляю глаза, вижу Марису, которая опять привела гарнизонного доктора.

— Ну, милочка, что на этот раз?

— Я призналась ей, что беременна, и вот… — соседка расстроена, прячет глаза. У нее и так хлопот выше головы, а тут я.

— Не надо счастье превращать в вину, — говорю я и задыхаюсь от горечи лекарства. Доктор подносит стакан с водой к пересохшим губам. У меня, должно быть, жар. — Это все сны.

— Вернулись кошмары? — доктор ставит на стол бутылочку с успокоительной настойкой. — Принимать будете перед сном.

— Да. Меня опять крутит в темной воде, я захлебываюсь, но из последних сил пытаюсь схватить жемчужину, чтобы загадать желание.

— Какое желание? — голос доктора мягок, глаза внимательные. Я вытянулась, он мнет мне живот. Мой пустой живот.

— Не знаю. Наверное потому, что так и не поймала жемчужину. Откуда такие сны, доктор?

— Вы когда-то пережили сильное потрясение. Возможно, оно связано с гибелью ваших родителей.

Это правильно. Скорее всего так и было. Когда теряешь кого-то из близких, вот так, сразу, трудно остаться в твердой памяти и светлом уме. Только что они были рядом, смотрели любящими глазами, а через мгновение ты понимаешь, что их уже нет в живых. Никого. Только ты одна и эта пустота в животе…

— Я даже лиц их не помню. Только фигуры. Мама была большой, гораздо выше отца. Он называл ее ласково «моя дракониха».

— А отец? Что вы помните о нем?

— Медведь, — откуда-то всплывает это слово. Доктор хмурится, что-то быстро записывает в блокноте.

* * *

— Тиль! Я так тебя ждала!

От мужа пахнет походной жизнью, дымом. Он скидывает китель, хватает меня на руки и кружит.

— Ты опять похудела? Скоро станешь легче перышка.

— Тиль, пусти! Дай хоть вытащу горшок! — мне приятны объятия мужа, но в печи булькает овощное рагу. Или пусть вовсе сгорит?

— Я сам, — он хватает с крючка полотенце, отворяет заслонку и тянется за котелком. А я