Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)

А мать, окинув взглядом готовые вот-вот зацвести сады, вдохнула полной грудью:

«Хорошо у вас здесь… Светло, радостно! И соседи, видимо, добрые».

«Люди у нас хорошие живут», – ответила Млада с улыбкой во взгляде.

Вот уже солнце зашло за горы, и яблони в саду покачивались в голубоватом прохладном сумраке, ещё прозрачном и светлом, а Твердяны и её старшей дочери – нет как нет. Рагна отправила Светозару с Шумилкой спать, а Крылинка вздохнула:

«Ну, заработались они там совсем… Ну что, дорогие гости, желаете ли пойти на отдых или ещё посидите, поскучаете?»

«Да хотел бы я прежде Твердяну дождаться, – проговорил отец Жданы задумчиво. – Много чего надо обговорить».

«Ой, и то верно, – согласилась Крылинка, кивая-кланяясь всеми своими округлостями. – Уж коли мы породниться собираемся, могла бы она и больше уважения проявить… Вы уж не держите обиды, такой у моей Твердяны норов непростой».

Едва промолвила она эти слова, как на лестнице загремели тяжёлые шаги. Сердце Жданы вдруг бухнуло, загнанно трепыхнулось, а потом замерло, словно на неё надвигалось что-то грозное, чтобы свершить над нею свой суровый приговор. В светлицу, озарённую четырьмя настенными лампадками, вошли долгожданные Твердяна с Гораной. Коса родительницы Млады пряталась под высокой чёрной шапкой, не скрывавшей, впрочем, бритых висков и затылка, а на столь смутившее Томилу Мировеевну блестящее туловище была накинута замурзанная рабочая рубашка с небрежно расстёгнутым воротом.

«Чем же так плох мой нрав, милая моя госпожа? – усмехнулась Твердяна, неспешно подходя к своей супруге и опуская тяжёлую руку на её покатое, полное плечо. – А прежде чем упрекать меня в неуважении, на себя бы оглянулась… Уже всё Кузнечное о свадьбе судачит, а у нас ничего ещё не решено, не обговорено. Сама понимаешь: наперёд о таком деле трубить – не к добру».

«Э, нет, Твердяна, – не согласилась Крылинка. – Вини меня в чём угодно, да только не в болтовне. Не трубила я ничего и языка не распускала! Ну, прогулялись наши гости по селу, Млада их сама сопровождала… Что ж в том плохого? А о свадьбе они ни с кем прежде времени не говорили, само собой».

«И без языка обойтись можно, когда у людей глаза есть, – возразила Твердяна негромко и терпеливо, стараясь смягчить свой суровый голос, а её рука ласково переместилась с плеча Крылинки на лопатку. – Ладно уж, сделанного не воротишь… Прошу меня простить, что задержались мы. – Обращаясь к отцу и матери Жданы, она чуть наклонила голову. – Нельзя было отложить, не загубив всей работы: железо куётся, как известно, пока горячо. Дозвольте нам наскоро помыться и переодеться – тогда и поговорим».

«Обед простыл уже давно, – проворчала Крылинка – впрочем, уже вполне миролюбиво и буднично. – Греть, что ль?»

«Не возись, и так сгодится».

Крылинка ойкнула, да так, что все её округлости, включая бусы, подпрыгнули, а Твердяна, яхонтово поблёскивая глазами, отошла с мурлычущим смешком. Похоже, её рука, незаметно скользнув с лопатки супруги на мягкие выпуклости, расположенные чуть ниже, безо всякого стеснения за них ущипнула, невзирая на присутствие гостей. Также не особенно церемонясь, ворвались сестрички, в одних рубашках и босые – должно быть, непослушно выскочившие из постели. Урча и ластясь, как котята, они прильнули к Горане, а она, большими и широкими рабочими ладонями ероша их стриженные головки, строго нахмурилась:

«Вы почто не спите? Егозы вертлявые… А ну – в постель!» – И, подхватив по дочке на каждую руку, она унесла их обратно в спальню.

Пока снова накрывался стол, Ждана шёпотом поинтересовалась у Млады о причёсках её родительницы и старшей сестры. Как она узнала, брить голову, оставляя пучок на макушке, полагалось всем, кто посвящал себя кузнечному и оружейному делу – как дань Огуни, богине огня и земных недр. Голова – это как бы кусочек угля, а пучок волос – будто язык пламени на нём. С такой причёской ходили здесь все, кто работал в кузне. Ждане хотелось ещё спросить, отчего у Твердяны на лице шрамы, но она побоялась. Впрочем, догадаться было нетрудно: когда имеешь дело с огнём и раскалённым железом, немудрено и обжечься.

За окнами уже совсем стемнело, а над морозно-белыми, спокойными вершинами гор в сиреневой дымке взошла луна. К позднему ужину владелица кузни и её наследница вышли в белоснежных рубашках и вышитых чёрных безрукавках, ярких кушаках и мягких замшевых сапогах с блестящим бисерным переливом. На Твердяне поверх рубашки и безрукавки красовался ещё и тёмно-синий щегольской кафтан с высоким воротником. Головы обеих сверкали зеркальной гладкостью.

Отец Жданы перечислял во всех подробностях, что он собирался дать за дочерью в качестве приданого, а Твердяна с задумчиво-непроницаемым видом ела, не перебивая его ни единым словом и время от времени подливая в его чарку мёда. Приданым больше интересовалась Крылинка – уточняла, какого цвета и качества ткани, сколько мотков шерсти, какого размера наволочки, какого веса перины и чем они набиты – пухом или пером, и так далее. Затрудняясь, за справкой отец обращался к матери, поскольку сбором приданого занималась она, а потому и знала лучше. Твердяну, казалось, гораздо больше занимали пироги с крольчатиной; Горана, снисходительно склонив ухо, слушала, что шептала её вечно удивляющаяся супруга Рагна, а ясноликая Зорица хранила скромное молчание, но из-под опущенных ресниц в её глазах светилось, как первый проблеск рассвета, любопытство.

Младу мало волновали имущественные вопросы, намного больше удовольствия она находила в нежном поглаживании руки Жданы под столом. Сама девушка тоже лишь вполуха слушала разговоры родителей, не вникая в нудное обсуждение количества подушек и простыней; с одной стороны, её сладко обжигали и будоражили тайные ласки под праздничной вышитой скатертью, а с другой – озадачивало непроницаемое безразличие родительницы Млады к свадебной теме. Значительно больше внимания Твердяна уделяла еде, обильно запивая её вишнёвым мёдом и следя за тем, чтобы ничья чарка не пустовала.

Великолепный вишняк пился легко и с наслаждением, и отец Жданы сам не заметил, как охмелел. Душа развернулась цветастым ковром, желая излиться, и Ярмола Гордятич, закрыв глаза, затянул былинную песню про травушку-муравушку, леса-реки, битву княжьего войска с тёмной силой с востока…

Там, где на сотни вёрст раскинулись теперь непроходимые, безлюдные Мёртвые топи, разразилась когда-то великая Битва пяти народов, в которой сошлось двухсоттысячное войско. Так она была долга и кровава, столько воинов в ней гибло, что решили боги её прекратить. Сначала Светодар раскалил красное солнышко добела и накрыл землю невыносимым зноем. Пот градом катился с воинов, доспехи жгли их тела, от жажды начинался бред, кони падали замертво прямо под седоками, но сражение продолжалось. Тогда взялся за дело Ветроструй – согнал дождевые тучи со всего белого света и обрушил на сражающихся тяжёлый ливень. Падала с небес вода один день, потом другой, третий… Воины мокли, мёрзли, но бились. Усилился дождь, лился непроглядной стеной, пока земля под ногами у воинов не начала превращаться в хлюпающее болото, а оружие – ржаветь. Биться по пояс, а то и по горло в воде стало почти невозможно, и один из военачальников – из тех земель, которые теперь звались Светлореченским княжеством – приказал своему войску отступить. Четыре других воеводы продолжали битву, но отдельные части их войск самовольно покидали сражение, спасаясь от утопления. Те же, кто остался биться, включая и военачальников, погибли: богиня недр Огунь приложила руку к наказанию упрямцев. Землю потряс внутренний толчок, и поле битвы просело, став огромным котлованом, а вода из неиссякаемых туч неуклонно и беспощадно прибывала. Таким образом, четыре войска общим числом до ста тысяч полегли навечно, похороненные стихией… Когда последний воин утонул, Ветроструй разогнал тучи, и проглянуло солнце, суша землю. Но слишком много воды она впитала, и эти места так и не смогли просохнуть. Образовались там непролазные болота – Мёртвые топи, которые за прошедшие с великой битвы века разрослись многократно. Безжизненной стала эта земля, и власть над ней захватила Маруша, сделав топи непросыхающими и вечно растущими средоточиями смерти…