От выстрела до выстрела (СИ) - Юлия Олеговна Чеснокова

— Не верю, что вы способны сделать что-то неподобающее, — улыбнулась она шире.

— Оля, ma chère[6]! — окликнула её другая фрейлина. — Едемте!

— Одну минуту! Уже иду! — отозвалась она и посмотрела на Петра. — Мне пора и, простите, до Нового года будет ужасно много дел…

— Я понимаю…

— Но после приедет папá. Вы знаете наш адрес — заглядывайте, Пётр Аркадьевич, мы будем рады, — она протянула ему руку, и он поспешил с поклоном её поцеловать. Сквозь перчатку. — С наступающим Рождеством!

— И вас, Ольга Борисовна! С Рождеством…

Она впорхнула в экипаж. Дверца захлопнулась. Лошади зашагали, набирая скорость. Снег из-под их копыт вылетел, посверкивая под фонарями, будто это была волшебная карета, увозящая фей в сказочную страну. Замерший Столыпин проводил её глазами, пока та не исчезла за углом. «Мы будем рады, — повторил он мысленно, — обычная вежливость. Пригласила просто так, потому что я явился и напросился. Будет ли она действительно рада меня видеть? И если нет, то что сделать, чтобы обрадовалась? Как понравиться ей? Чем ей понравился Миша?». Масса неразгаданных загадок. Но, ободрённый этой встречей, Пётр теперь и не думал сдаваться, и пусть он был слишком молод, слишком неопытен, неумел и, может, даже не умён, он почувствовал в себе небывалое упрямство. И ещё сильнее разгоревшуюся любовь, ради которой он был готов смести любые преграды.

Примечания:

[1] В дореволюционной России время исчислялось, как сейчас на Западе, по a. m. и p. m., сутки начинались в полдень

[2] К концу XIX века в Санкт-Петербурге имелся маршрутный общественный транспорт, так называемые конки, вагончики, запряжённые лошадьми. По Невскому они ходили каждые 15–30 минут

[3] В дореволюционной России рост измерялся вершками сверх двух обязательных аршинов роста, подразумевающихся по умолчанию. Два аршина = 142 см, 11 вершков — ещё почти 49 см. Рост П. А. Столыпина был 190 см.

[4] От французского «раскрепощённость», относящееся к феминистическому движению, набиравшему в ту пору обороты, понятие

[5] Открытые места на крыше конки, проезд на них стоил дешевле и туда долгое время не допускались женщины (из-за того, что при этом могли засветить чем-нибудь под юбками)

[6] ma chère! (фр. яз.) — моя дорогая!

Глава IV

— Аграфена, ну как я? — охорашиваясь возле зеркала, спросил Пётр. Брат уехал на вакации в имение к отцу, и больше спросить было некого.

— Жених! — заверила, сложив ладони у груди, старая женщина. — Как есть жених!

— Будет тебе, — одёрнул свой лучший сюртук Столыпин и отошёл от зеркала. — Никакой я не жених. Взгляни только, нигде ли не помялся, не выпачкался?

Он покрутился перед ней, и она его тщательно осмотрела.

— Нет, всё чин чином!

— Вот и хорошо.

Взяв в руку коробку с карамелью, купленной в кондитерской Ландрина, Пётр аккуратно повернул её сначала одной стороной, потом другой. Так трудно было придумать, что подарить Ольге Борисовне! Сначала хотел книгу. Сам он очень любил читать, и полагал, что имеет вкус в литературе. Но вдруг ей не понравится его выбор? Потом пришла более крамольная мысль: а если она вовсе читать не любит? Затем Столыпин едва не решился потратить все свои деньги на ювелирный браслет, но остановила его вовсе не жадность, а именно то, что не хотелось скомпрометировать Ольгу Борисовну. Женихом её он ещё выбран не был, а если, не будучи в правах будущего мужа, какой-то юноша оказывает такие дорогие знаки внимания незамужней девице, что о ней подумают? В итоге Пётр решил, что сладкое любит большинство девушек, и такой подарок не станет вечным пылящимся напоминанием на полке, если не понравится. Карамель съест и кто-нибудь другой, откажись от неё Ольга Борисовна.

Заранее заказав экипаж, чтобы не набрать грязи на обувь и штаны, пока доберётся до Нейдгардов по улицам Петербурга, в котором зимой не угадаешь, снег будет или мокрая слякоть, Пётр спустился вниз и сел в него. Волнение вызывало учащённое сердцебиение. Слякоти всё же не было; на всех улицах лежал пушистый, рассыпающийся от мороза снег. Рано садящееся мутное солнце было таким, каким бывает только в зимнюю пору — смотрящим сквозь перину набитых снегом облаков, образовывающих сплошную полупрозрачную, как замасленное стекло, завесу. Небо кажется голубовато-серым, низким, неподвижным.

Пётр явился к парадной минут за шесть до назначенного времени, и его впустили в прихожую.

— Сейчас доложу о вас Борису Александровичу, — поклонился слуга и пошёл вверх по лестнице. Столыпин снял головной убор, осматриваясь. Нейдгарды снимали в столице не квартиру, а особняк. Богатство убранства бросалось в глаза. По сравнению с ним легко можно было себя почувствовать каким-то провинциальным шалопаем, не имеющим за душой ни гроша. Борис Александрович был гофмейстером двора, его сыновья — военные, старшая дочь — фрейлина. Студент-агроном явно не вписывался в этот ряд. Слуга спустился обратно, и опять с поклоном сообщил: — Проходите, приглашают.

— Благодарю, — Пётр зашагал по мраморным ступеням, переставая чувствовать колени. Будто на приём к самому государю направлялся!

Но столовая, в которую его проводили, резко отличалась от всего, что он видел по пути. Здесь было уютно и накрыто по-семейному. Все Нейдгарды были здесь, и Борис Александрович с супругой, и пятеро их детей. Младшей — Анне, ещё не исполнилось и пятнадцати. Ольга, наряженная по-простому (конечно, по сравнению с платьями фрейлин), в домашнем, наконец сидела не в чёрном.

— Петя! — приподнялся Борис Александрович. — Проходи, присаживайся!

— Надеюсь, я не помешал… — сконфузился он. Совсем не представлялось, что вся семья будет в сборе. Каким-то лишним и чужеродным выглядело его присутствие.

— Что ты! Как раз тебя и ждали к обеду. Можно начинать.

Дмитрий указал на свободный стул возле себя, и Столыпин спешно опустился, забыв о коробке в своих руках. Куда её было деть? Надо было сразу отдать. Но как? При всех? Чтобы под непонимающими взглядами оказать знак внимания Ольге Борисовне? Нужно было взять шоколад и для Марии Александровны, и для Анны, тогда не смотрелось бы столь очевидно… и глупо. Сунув коробку под стол, он положил её себе на колени.

Но его неловкости никто не замечал. Братья Нейдгарды шумно и весело толковали между собой, Ольга, бросив на него пару взглядов, разговаривала с сестрой и матерью. Гофмейстер же стал расспрашивать у Петра об учёбе. Обед выправился, приобретая дружелюбный и непринуждённый тон. Постепенно Столыпин ощутил, что он — закономерная часть этой семьи, и имеет право тут находиться. Почему нет? Если Михаила тут принимали, значит, и его смогут принять. Не только как гостя, но и как мужа их дочери.