Жена самурая - Виктория Богачева

не значит показать. Перестать бежать значит сознаться себе, что ты боишься, Такеши-сан. Впервые за долгое время ты боишься.

Мужчина прикрыл на секунду глаза. Каждый разговор с проницательным стариком сдирал с него кожу.

Страх — это слабость. А он не был слабым. Не был.

Такеши усмехнулся. Врать самому себе получалось хуже с каждым днем. Если он не слаб, отчего тогда дрожит иногда рука? Отчего он вздрагивает от резких звуков? Такого не случалось с ним ни-ког-да прежде! Отчего не может долго находиться на воздухе и хочет скорее вернуться в дом, оказаться в маленьком и тесном помещении. В таком же маленьком и тесном, как его клетка.

— Но ты научишься, Такеши-сан. Даже глупые мальчишки рано или поздно учатся, — Мусасибо-сама коротко, почти незаметно улыбнулся. Он поставил чашку и поднялся — легко и плавно, словно юноша.

Такеши встал из-за стола следом и, скрестив руки на груди, принялся наблюдать за тем, как старик достает из ниши завернутую в плащ катану.

— Я не могу принять ее, — сказал Минамото, когда Мусасибо-сама подошел к нему. Он смотрел на старика сверху вниз — был выше на две головы, если не больше — но всякий раз ощущал себя провинившимся ребенком.

— Не будь дураком, — посоветовал ему отшельник. — У этого меча есть имя — Кусанаги.

Клинок лег ему в руку так, словно Такеши владел им всю свою жизнь. Он не смел обнажить его в комнате, дабы не выказать тем самым неуважения к хозяину, но знал, что увидит, если отбросит в сторону ножны. Острейшее лезвие, что перерубит на лету осенний лист. Такеши слышал о мече Кусанаги — три сотни лет назад его выковал знаменитый японский мечник и кузнец. По преданию Кусанаги должен наделять воинов спокойствием и мудростью.

— Благодарю тебя, — он поклонился старику.

Тот дал ему кров, одежду, оружие и коня. Он врачевал его раны. Такеши никогда не сможет выплатить ему этот долг.

— Я могу вернуться, когда мы окончим войну?

Во взгляде Мусасибо-самы ему вновь почудилась ухмылка.

— Мои ученики ждут такого права годами.

— Я подожду, — сказал Такеши, неловким движениям одной руки опоясывая себя. — У меня родится сын. Ты стал бы ему хорошим наставником.

— Мальчишка, — старик покачал головой и первым вышел на воздух.

За время их завтрака успело взойти солнце. Минамото зажмурился скорее по привычке, чем из необходимости, и прикрыл ладонью глаза.

— Мусасибо-сама, — он склонился перед стариком и задержался в поклоне на несколько секунд. Для него не было иного способа выразить свое уважение. И благодарность.

Отшельник кивнул ему и еще долго стоял, наблюдая за спуском Такеши, пока его фигура не сделалась совсем крошечной и не скрылась за многочисленными изгибами горной тропы. Минамото скакал три дня почти без остановок, гнал лошадь с непривычным для себя ожесточением. Стоило ему покинуть старика, как внутри зародилось очень ясное ощущение, что он может опоздать. У Такеши не было рационального объяснения этому чувству. Он знал, что должен спешить — и все.

Утром четвертого дня он пересек границу земель Тайра.

Глава 33. Отец

С самого детства их учили, что самая большая милость, которая только может быть оказана самураю, — это достойная смерть. Их учили быть бесстрашными и не бояться ни боли, ни ранений, потому что каждый самурай должен быть в любую минуту готов отдать жизнь за своего даймё.

Представление о смерти самурая не совпадали ни с представлениями крестьянина, ни торговца, ни кого бы то ни было. Достойная смерть не являлась для самурая горем. Напрочь, ею можно было искупить все прегрешения земной жизни и смыть с себя великий позор. В связи с этим пониманием и зародился обряд сэппуку — считалось, что самурай, решившийся на подобное, был достоин прощения и забвения всех совершенных им преступлений.

Фухито помнил, как его отец, а вслед за ним и дядя, и отцы Нарамаро и Такеши, если случалось гостить в их поместьях, заставляли их, совсем еще мальчишек, бродить ночами по лесу, ходить по местам, что пользовались дурной славой. Их водили на публичные наказания и казни, заставляли выполнять тяжелую, монотонную работу в дни торжеств — для укрепления стойкости и упорства.

Но ни бессонные ночи, ни подъемы до восхода солнца, ни голодовка, ни хождение босиком по снегу не помогли Фухито, когда ему объявили о смерти отца. Может быть, он — плохой самурай?

Он в полной мере владел своим лицом, но никогда — душой. Он не показывал своих чувств посторонним, но внутри него они бушевали подобно лесному пожару. А их учили, что должно оставаться спокойным словно гладь воды в безветренный день — не только выражением лица, но и эмоциями, что ты ощущаешь.

Сейчас же ему хотелось кричать о несправедливости. Он сдерживался и лишь крепче стискивал зубы. Еще день назад все было по-другому. Он отправился в Энряку-дзи с твердым желанием встретить по дороге отряд Тайра и принять, наконец, смерть. А вернулся — с надеждой, которую никто из них давно не чаял обрести. В монастыре ему дали еще воинов-сохэй*, несмотря на то, что он не просил.

То, что Тайра сотворили с Кофуку-дзи, затронуло сердца многих, и потому Фухито вернулся в лагерь в сопровождении отряда из сотни прекрасно обученных монахов-солдат в дополнении к тем трем сотням, что Энряку-дзи уже направлял к ним ранее.

Он возвращался с хорошим чувством. Впервые за долгое-долгое время Фухито был доволен. Пока не пересек границу лагеря и не узнал то, что узнал.

«Было бы справедливо, если бы на его месте оказался я», — подумал он, вглядываясь в неживое лицо. Стоило прикрыть глаза, и в его голове проносились многочисленные воспоминания — сколько всего связывало его с человеком, что лежал перед ним. Сколько всего связывало, и теперь никогда и ничего не свяжет.

«Лучше бы это был я, — подумал Фухито вновь. — У меня есть дочь, род Фудзивара не прервется. А он…».

Не сразу, но он обратил внимание на поднявшийся вокруг гомон. Лагерь гудел будто пчелиный рой, и Фухито не мог понять, с чем связано это внезапное волнение. Он нашел Нарамаро — тот напряженно вглядывался куда-то ему за спину. Фухито обернулся, следуя за взглядом Татибана, и увидел, как солдаты — их храбрые, бесстрашие солдаты — рассыпаются от чего-то прочь. Отшатываются в сторону, а после смыкают тесные ряды и следуют вперед.

Фудзивара сглотнул и понял, что задерживал дыхание последнюю минуту. В горле было сухо, словно последний глоток воды он сделал неделю назад. Нарамаро шагнул к нему, и когда