Зия Самади - Избранное. Том 1

— Я не сражаюсь, как вы, с винтовкой в руках, но готов быть с вами, — заявил изрядно раскрасневшийся Тохти. — Хотя по правде сказать, будь у меня винтовка, не знаю, в кого стрелял бы…

Заман спросил:

— Как же так, Тохтахун-уста? Враг, в которого надо стрелять, известен, не так ли?

— Если бы я взял винтовку, то в первую очередь перестрелял бы своих «кафиров», которые среди нас…

— Что-что? — скрытый смысл слов Тохти заинтриговал Замана.

— Эта башка, — Тохти постучал по своей голове, — хотя и задыхается в провонявшей копотью и закваской лавчонке, она все-таки знает, мой господин, что происходит вокруг. — Он принял еще одну чарку вина и продолжал: — Не в обиду будь сказано, но дастархан перед вами я разостлал не потому, что вы служите Гази-ход-же, а потому, что уважаю вас как людей.

— А что значат слова о своих «кафирах»?

— Грабители чиновники… муллы… оболванивающие таких сирот, как мы, призывами открыть… путь исламу… Не пугайся, Динкаш! Чего скрывать? — У Тохти, видимо, горело на сердце, он расстегнул рубаху, обнажил мохнатую, напоминающую шкуру барашка грудь, похлопал по ней.

— Верно, — произнес Заман, заражаясь настроением хозяина, — нельзя сказать, что среди нас нет злонамеренных людей.

— Вот уже три года стервятники, что не могут добыть и жабу, морочат горожан, устроили кашу в наших головах! — Тохти придвинулся к Заману. — Важные, надутые, шагают, выпятив брюхо!.. Всякие Оразбеки, Юсупы-курбаши, Османы, Джанибеки — что они принесли нам, кроме грабежей? Эти басмачи, бежав от своего народа, искали у нас убежища, а теперь они наши освободители! — Тохти рассмеялся так, что не удержался от улыбки и подмастерье.

— Они не упустят случая снять саван даже с мертвого…

— Слова твои — как сахар с уст, Динкаш! — обрадовался поддержке Тохти. — Вот и говорю, что если возьму в руки винтовку, так их прежде всего раскатаю! — Он облизал пересохшие губы, и подмастерье сейчас же налил ему чаю.

«Тохти прав. Говорят же, что народ видит зорко, слышит тонко. Только от бестолковости и глупости можно утверждать, что ничего не видит и не ведает Тохтахун-уста, живущий в норе, куда не попадают лучи солнца, день-деньской задыхающийся в темной клетке, как и тысячи других бедных мастеров. Да, да, от глупости…» Заман снова прислушался к Тохти.

— Ты, Динкаш, говоришь: «Поберегись». Не буду беречься! Если чиновничьей тени боишься — прочь из лавки! — Глаза Тохти налились кровью от вина и ярости. — Так о чем я говорил? Да! Я грыз бы зубами этих басмачей!.. Теперь эта, как ее называют? А, республика! Что она сделала для нас? Как прибитая гвоздями обуза: парней в солдаты дай, налоги дай. Люди обозлены… Всякие происшествия, ссоры не прекращаются! — Тохти жадно допил остывший чай, пригладил усы. — А Гази-ходжа, как вы его зовете, звучит громко, да мало толку, разве не так?..

— Эй, ты из рамок не выходи! — протянул руку Турап.

Заман остановил его:

— Ничего, говорите, Тохти-ака, вреда в этом нет.

— Знай, Динкаш, это не те слова, которые придумывают, шлепнув себя по заднице. Не мои слова. Это сердечная скорбь всех униженных нашего времени.

Турапа покоробило грубое выражение, он спросил:

— Если тебе Исламская республика не по нраву, какой же ты власти хочешь?

— Какая нужна власть — спроси у своей совести, у большинства народа спроси — скажет, Динкаш!

«У народа спроси — скажет, — повторил его слова Заман. — То же самое говорил и Пазыл-ака! Потому-то мы и называем мудрые выражения народными — их творит народ-созидатель».

— Что толку от черни, скажи мне! — возражал между тем Турап. — Куда ее поведут, туда идет и знать ничего не знает! Бараны!

Тохти раздраженно замахал руками:

— Вот-вот! Потому и дожили до такого, что были баранами… А теперь нужно найти способ не быть баранами, понял, Динкаш?

— У нашего соседа — в Советском Союзе, — вмешался Заман, — трудовой люд объединился, сбросил царя и народ сам управляет государством. И все свободны, равны, живут в достатке.

— А мы почему так не можем? Или мы у бога пасынки? — Турап не понял Замана.

— Нет, Турап-ака, все мы одинаковые люди. И если бы свободу распределял аллах, то прежде всего предоставил бы ее богобоязненным уйгурам. Но свободу на блюде не преподносят. Мы достигнем ее, если пойдем по пути, проложенному советским народом.

— Вот-вот! Слова Заманджана вонзаются в сердце, как гвозди. Если будем смирными, как бараны, то станем добычей первого встречного. Мы нищенствуем…

Тохти не договорил — раздался стук в дверь. Мастер вышел, о чем-то переговорил с пришельцем и вернулся обратно.

— Кто? — с беспокойством спросил Турап.

— От хозяина лавки, по поводу платы за аренду, — зло ответил уста. — Ростовщик проклятый! Душу готов вытянуть!

— Придет время, Тохти-уста, и исчезнут ростовщики вместе с властителями, что их поддерживают, обязательно! — Заман встал. — Наш угнетенный народ поднимется со своими требованиями…

Мастер поднялся прямо перед Заманом:

— А где тот, кто крикнет: «Вперед!» — и поведет наш народ? Предводитель где, предводитель?

— Предводитель не падает с небес, он рождается на родной земле, по которой ходим мы с вами!

Заман и Рози распрощались с хозяином, пообещав навестить его еще раз…

Они возвращались молча.

«В словах Тохтахуна заключена истина, — размышлял Заман. — У людей низших сословий день ото дня нарастает недовольство правительством. А почему? Правительство — национальное, руководители — национальные, армия — национальная, все дела ведутся на национальном языке… Все построено на национальной основе, а народ недоволен. Затянувшаяся война, ухудшение жизненных условий вызывают раздражение уставшего народа. Но главная причина не здесь — она в баях, духовной знати, притеснителях, вельможах ханской кости, чиновниках… Вот где источник народной ненависти!»

Размышления Замана прервала печальная песня, прозвучавшая невдалеке:

В Кашгаре сироты за баней в золеПривыкли лежать.Им, неухоженным, только и знатьКурить анашу, в асыки играть…

— Слыхали, Заманджан? Кто сложил эту песню, высказал правду.

Заман шел, опустив голову, молча, будто не слышал друга. «Эта песня из четырех строк заменяет целый дастан о положении в Кашгаре, о том, что бросается в глаза на каждом шагу». Заман вспомнил, что недавно на большом банкете познакомился с двумя поэтами — Шапи и Аджри, и сейчас ему захотелось повидать их.

— Рози-ака, — остановился он, — не сходить ли нам в одно место?