Сидони-Габриель Колетт - Клодина уходит...

В полном смятении я медленно спускаюсь по лестнице, я не могу собраться с мыслями. Она сказала: «У него железный стержень…» Мне кажется, что эта метафора, образ стержня, шокировала меня куда больше, чем само суждение Клодины. Она кощунствовала, а я не воспротивилась, я на мгновение растерялась в присутствии этого не признающего никаких правил ребёнка.

Дорогой Ален,

Я обещала вам быть мужественной. О своём мужестве я только и буду говорить с вами, об остальном, простите меня, умолчу, вы сами прекрасно обо всём догадываетесь.

Я делаю всё что могу, чтобы в нашем доме – а вы любите, когда он безукоризненно прибран и в нём царит идеальный порядок – не слишком чувствовалось ваше отсутствие: расчётные книжки прислуги просматриваются в указанные дни, и Леони очень хорошо мне служит, во всяком случае, она полна добрых намерений. Ваша сестра, как всегда, очаровательна; как бы мне хотелось во время наших встреч перенять у неё немного смелости и энергии, но я сознаю, что это несбыточная мечта. Впрочем, вы этого не слишком желаете, стойкости и ума у вас с избытком хватает на нас двоих.

Я не знаю, где вас застанет моё письмо, и это незнание делает мой слог ещё более неловким. Я давно утратила привычку переписываться с вами, и теперь мне приходится вновь привыкать! А мне бы этого так не хотелось! Тем не менее я чувствую, что в минуты полной растерянности в письмах буду искать спасение. Я скажу вам коротко, и, вероятно, нескладно, и не так, как мне бы хотелось сказать, что и мысли мои, и моё верное сердце всегда с вами. Ваша маленькая рабыня

Анни.

Я написала это письмо как бы по принуждению, я не сумела высказать ему ни свою любовь, ни тоску. Уж не потому ли, что я, как обычно, не верю в себя или, быть может, впервые, – в него.

Какую бы из двух он предпочёл? Всегда нежную и кроткую, как голубка, так хорошо знакомую ему Анни, которую он приучил либо молчать, либо скрывать в разговоре свои мысли, подобно тому как она прячет глаза, опуская длинные ресницы, или оставшуюся здесь Анни, беспокойную и растерянную, которая не в силах оградить себя от одолевающих её безумных фантазий? Которую он не знает…

Которую он не знает…

Я чувствую себя преступницей. Скрывать – почти то же, что лгать. Я не имею права скрывать от него существование во мне двух Анни. А ведь вторая, в сущности, лишь дополнение к первой! Как я устала от этих мыслей!

Его понимаешь сразу, достаточно провести с ним всего лишь час. У него и лицо, и душа одинаково безукоризненны. Он терпеть не может всё алогичное и страшится любой некорректности. Женился ли бы он на мне, если бы в один прекрасный вечер – как всё это теперь далеко, – когда мы были уже помолвлены, я обвила бы его шею руками и прошептала: «Ален, как нужны мне в этот час ваши ласки…»

Однако какие только мысли не приходят мне в голову, и всё потому, что его нет со мной. Какая мука, что нельзя будет во всём признаться ему после его возвращения! Ведь это будет не «Дневник его путешествия», как он полагал, а записки несчастного исстрадавшегося создания…

– Сударыня, вам телеграмма!

Леони своими резкими, чисто солдатскими манерами испугала меня. У меня руки дрожат от страха.

Прибыл благополучно. Отплываем сегодня. Подробности письмом. Сердечный привет.

Самзен.

И это всё? Телеграмма не может заменить письмо, и эта телеграмма должна бы была меня успокоить. Но я получила её именно сегодня, когда мне так не хватает душевного равновесия… «Сердечный привет». Не знаю, но мне хотелось бы чего-нибудь другого. К тому же мне не нравится, что он подписывается «Самзен», я же не подписываюсь «Лажарис». Бедная моя Анни, какая злая муха сегодня тебя укусила? С чего это ты вздумала сравнивать себя с мужчиной, да ещё с каким – с самим Аленом?

Лучше мне отправиться к Марте, чтоб не оставаться наедине со своими мыслями.

Дома я застаю одного Леона. Как и всегда в эти часы, он сидит за столом в своём кабинете, который Марта прозвала «комнатой пыток». Книжные шкафы с позолоченной решёткой, стол в стиле Людовика XVI, на который этот примерный писатель ни разу не посадил ни единой кляксы – он очень аккуратен, и, когда он работает, руки его лежат на бюваре; в общем, вполне сносная темница.

При виде меня он встаёт и вытирает влажные виски платком.

– Что за жара, Анни! Я не могу родить ничего путного. И потом, хоть сегодня и светит солнце, день какой-то тусклый, тоскливый. Дурной день, в нём есть что-то безнравственное.

– Вы тоже так считаете?

Я живо, чуть ли не с благодарностью, прерываю его. Он смотрит на меня красивыми телячьими глазами, не понимая моего волнения.

– Да, нелегко мне сегодня будет написать шестьдесят строк.

– Ну и достанется вам от Марты, Леон. Он привычно и устало пожимает плечами.

– Как продвигается ваш роман?

Он поглаживает бородку, она у него клином, и отвечает со сдержанной гордостью, едва заметной, как и его талант.

– Неплохо… не хуже предыдущих.

– Расскажите, чем всё там закончится.

Леон ценит во мне снисходительную, благодарную слушательницу, которая выказывает хоть немного интереса к его рассказам о великосветских любовных романах, самоубийствах благородных героев, о разорившихся принцах…

– Развязка мне самому ещё не совсем ясна, – вздыхает бедный Леон. – Муж сумел вернуть к себе жену, но она уже почуяла запах свободы и упирается, она чувствует надвигающуюся бурю. Если она смирится и останется с ним, это будет более литературно, но если она снова сбежит, то, как предсказывает Марта, роман будет иметь хороший сбыт.

У Леона от тех времён, когда он был ещё журналистом, осталось несколько выражений, которые меня шокируют.

– Одним словом, – резюмирую я, – ей бы хотелось сбежать.

– Ещё бы!..

– Так пусть же она уходит…

– Но почему?

– Потому что она «почуяла запах свободы»… Леон негромко смеётся, пересчитывая написанные страницы.

– Странно слышать такое от вас… Марта ждёт вас в кондитерской «У Фрица», – добавляет он, снова берясь за перо. Вы не станете сердиться на меня, деточка, за то, что я вас прогоняю. Роман должен выйти в октябре, а потому…

Он указывает на слишком ещё тонкую стопку исписанных листков.

– Работайте, мой бедный Леон.

– Шарль, на Вандомскую площадь.

Марта без ума от этого файф-о-клока «У Фрица». Я же предпочитаю свой скромный afternoon tea[4] на улице Инди, его зал с низкими потолками, где пахнет кексом и имбирём, его посетительниц, старых англичанок с ожерельями из искусственного жемчуга и дам полусвета, назначающих здесь свидания.