Мария Кунцевич - Тристан 1946

Я вышла в сад, нарвала травы, выбрала ту, что посуше, и положила на стол, под скатерть. Накрыла стол так, как накрывала его в сочельник у нас дома, в Варшаве. Посреди стола поставила серебряную тарелку — пустую — для облатки. Я нарочно никого не пригласила в гости — ни польских летчиков, ни друзей Фредди. Мне хотелось посвятить этот вечер Петру, памяти о нем, нашему примирению, его сыну. Я надеялась, что в этот вечер два Михала, которых я теперь знала, примирятся друг с другом, превратятся в одного обычного человека.

Наступили сумерки. Я переоделась и положила Михалу на постель темный костюм, который я купила ему и который он так ни разу и не надел. Подошла к окну. Вскоре над заливом в просветах между тучами показалась первая звезда. Она была прозрачной, и Михал мог ее не заметить. Я включила радио. Хор маленьких певцов Деревянного креста исполнял в Париже «Ноэль». Я взяла в руки журнал и уставилась на Черчилля, курившего сигару. Глянула в окно, моя звездочка уже разгорелась. Хор мальчиков пел в парижской церкви Сен-Жермен-д'Оксеруа, Черчилль курил сигару в Лондоне, Фредди расстался со своей земной оболочкой, о Петре я думала с какой-то робостью. Я была такой же лишней, как когда-то там на крылечке, в окружении баранов. Вышла в переднюю, чтобы зажечь свет. Удивилась, куда же делась гитара. Гитары не было. У зеркала лежала записка; «Подружка, не сердись. Я поехал в Труро».

Михал исчез тогда на четыре дня. На пятый день после обеда я отправилась за покупками, а когда вернулась, застала его у камина. Он сидел на корточках и подбрасывал в огонь дрова. В доме было тепло и пахло елкой. Весело раскачивались на шелковых нитках склеенные Михалом из бумаги игрушки, свертки с подарками лежали под деревцем. Силы меня оставили.

— Почему именно на праздник ты поехал в Труро?

Он мгновенно вскочил:

— При чем здесь Труро? Я ездил в Лондон.

— Но ведь в записке ясно было написано «в Труро».

Михал пожал плечами.

— Каждый может ошибиться. И вообще, вечно у тебя на языке этот Труро, — добавил он уже с раздражением.

При слове «язык» я вдруг почувствовала, что меня пробирает дрожь.

— Ты был в гостях у студентки, у той, что велела тебе выбросить драконий язык? — взорвалась я.

Он нахмурился.

— Где хотел, там и был. — Подошел к окну, коснулся лбом стекла. — Анна правду говорила: ты, мама, не добрая… Каждый бы понял, что этот ужин не полезет мне в глотку. — Он повернулся и, стиснув кулаки, двинулся прямо на меня. — Неужели так трудно понять, что я не выношу этих праздников!

Вечером он снова исчез из дому, опять на несколько дней, а потом как будто успокоился. День шел за днем, Михал носил мне сумку с покупками, разжигал камин, бегал в гости, собирал ракушки для Гвен, навещал «старых лесбиянок» (обе они были примерно моего возраста), сумел понравиться какой-то и в самом деле старой актрисе, некогда — во времена Эдуарда — с успехом игравшей героинь Шоу; они вместе с Михалом хаживали в бар «Прусский король» на рюмочку виски. У этого морщинистого божества с горящими глазами, с огромным, словно у кондора, кадыком и пропитым голосом была племянница, воспитывавшая без мужа двух сыновей. Великая Ребекка решила, что Михал вполне годится на роль ее личного пажа и мужа племянницы. «Любишь ли ты звезды? — говорила она, томно вздыхая, и грудь ее колыхалась. — Перед тобой — звезда». Чувствуя, что заряд пропал даром, она пробовала подойти с другой стороны: показывала Михалу свои драгоценности. «Когда Элен выйдет замуж, все это достанется ей. А ты, мой милый, получишь двух почти взрослых и отлично воспитанных сыновей». Рассказывая все это, он смеялся до слез, а меня пробирала дрожь, я знала, что, ничуть не теряя своего юношеского обаяния, Михал с присущей ему непосредственностью может сдать драгоценности Ребекки в лондонскую комиссионку еще до того, как получит в свое распоряжение двух сыновей.

Но Михал теперь все больше сидел дома. Часами не выходил из своей комнаты, изучая труды по архитектуре.

— Кто тебе это дал?

— Один профессор.

Его уклончивость приводила меня в ярость. Впрочем, последнее время он словно бы остепенился, стал гораздо ласковее, как-то прижался щекой к моей руке и однажды, когда вечер уже подходил к концу, подняв глаза от книги, спросил, как я к нему отношусь.

— Конечно же, я отношусь к тебе хорошо, — сказала я, поддерживая заданный им деловой тон. — Но только мне не нравится твой эгоцентризм.

Он искренне удивился, похоже было, будто ему, как настоящему менестрелю, язык двадцатого века незнаком.

— Что такое эгоцентризм? — спросил он.

— Ну… это значит, что другие люди для тебя не существуют, — отвечала я, несколько опешив.

— Это для меня-то люди не существуют? — Он так и подскочил на стуле. — И ты говоришь мне это сейчас, когда я, я…

— Что ты?

— Когда я все делаю для других…

— Ну да, собираешь ракушки и пьешь виски…

— Какие еще ракушки! Ты все время попрекаешь меня этим Труро, а знаешь, зачем я туда ездил? Думаешь, ради себя? Я ездил спасать человека.

Чары Петра действовали вопреки его смерти и расстояниям: Михал занимался «спасением человека». Но в голосе его, несмотря на весь пафос, не было искренности.

— Этот человек носит юбку? — спросила я.

Он стукнул кулаком по подлокотнику кресла.

— Это здесь ни при чем! Говорю тебе — я спасал человека. Понимаешь, в Лондоне погибал человек.

У меня перехватило дыхание:

— Франтишек?

— Еще чего! Франтишек — старый педик. Все остальное ему до лампочки. А я не мог, не мог спокойно смотреть, как старый склеротик отравляет одной клевой девчонке жизнь только потому, что он ее отец и платит за ее porridge[4] и Spam[5].

Может быть, Михал, подобно Тристану, обремененный наказами отца, сам того не понимая, восставал против отцовской власти?

— Значит, все-таки это девушка, — сказала я грустно.

За одну минуту Михал словно бы постарел на десять лет.

— Подружка, ты плохо обо мне думаешь, — сказал он сухо. — Она вовсе не обязана лечь со мной в постель.

В свое время Фредди видел великую Ребекку в театре и не скупился на комплименты, поэтому лучи ее благосклонности невольно озарили и меня; раз в месяц мы ходили друг к другу на чай. В этот раз визит должка была нанести я. Михал идти отказался. Вообще моих знакомых он любил навещать без меня. Потом мне вдруг сообщали, каким он был остроумным и любезным, как смешно болтал по-английски. В моем же присутствии он держался эдаким нелюдимом и невежей. Я отправилась в гости без него.