Фрейлина - Тамара Шатохина

Фредериком на теплой ноте, потому и казалось нормальным сразу же начать строить более близкие отношения — дружеские, даже братски-сестринские.

Я готова была… хотела… считала необходимым знать как можно больше о нем, его семье, доме. Где мы будем жить и за счет чего. Чем он занимается, в чем его хобби, и даже какая еда — любимая… Готова была уже сейчас погрузиться во все это, принять искреннее участие, чтобы сделать потом удобнее для него, лучше… Его самого сделать лучше, убрав эти позорные букли. С чего-то решила, что уже имею право.

И, кажется, потихоньку прояснялась картина будущей семейной жизни. Милой уютной сказки, в которой я похоже нуждалась даже больше, чем считала до этого, в ней не предполагалось. Хотелось бы ошибаться, конечно… и не стоило, наверное, делать поспешные выводы…

Но сейчас я была разочарована — в нем и в себе тоже.

— Дома там каменные, старые, холодные… — вспоминала Ирма рассказы родных, рассматривая пушистое белое чудо в своих руках: — Только может у вас и не замок будет, а городской дом? И все равно — от камина тепло слабое, только у самого огня и согреешься. Шаль пригодится… оно бы и душегрею иметь не помешало. И тапки меховые.

— Ты меня будто на север собираешь, а не наоборот, — пошутила я.

Только и успела это сказать…

Сравнительно спокойное утро ожидаемо перешло в суетный, эмоционально и информативно насыщенный, а потому тяжелый для меня день. И запомнился он урывками и кусками — отдельными эпизодами.

Шум, стук, голоса… прибыли маменька Елизавета Якобовна с племянником Мишей — невысоким худым подростком. По-девичьи миловидным, с чистой светлой кожей и буйными, темно-рыжими кудрями. А еще — ужасным акцентом.

Здесь многие говорили с акцентом, большим или меньшим, даже царские дети. Кроме Константина, конечно. Он был убежденным славянофилом и говорил на чистейшем русском, переходя на иностранный крайне неохотно.

Так что я не взялась, не стала исправлять Мишу, проще было перейти на немецкий. Да нам особо и говорить было некогда. Познакомились, я расцеловала его в румяные щеки, и он почти сразу ушел смотреть парк, чтобы нам не мешать.

Маменька сразу же закружила ураганом меня и Ирму. Смотрели мои вещи, что-то мерили, убирали, добавляли из привезенного ею…

Потом был скоромный обед — этот день я еще постилась. Дальше — наш разговор. Я изложила приличную версию знакомства и развития отношений с Фредериком, заодно удивляясь скромному энтузиазму родительницы по этому поводу.

— А чему же здесь радоваться? — вздыхала маменька, — свидимся теперь нескоро, да и ветвь Ингельфинген хоть и старинная… но кого это спасло от нищеты? Наш род — настоятельный пример тому.

— Фредерик разве беден? — удивилась я, вспоминая богатые подарки, золотое шитье мундира.

— Не он — его род. Я не знаю… да и не так это важно, еще неизвестно, что ему выделят старшие родственники. Не спеши тратить туда свое золото — только в случае крайней нужды, только на себя… за умную для них и сойдешь. Ну да это я сама оговорю с зятем. Наш род может и не так значителен, но происхождение Тромменау куда благороднее — взятое на меч, а не жалованное милостью.

Это, пожалуй, и все, что запомнилось из наших разговоров — тряпошных в основном.

Чем ближе к вечеру, тем сильнее падало мое настроение. Прошли мимо ушей наставления о процедуре венчания… вовремя спохватившись, я просила повторить. Измучили примерки прически и суета вокруг нарядов. Чуть расслабилась я только во время помывки в бане.

Фредерик продолжал молчать. Я все сильнее нервничала.

На ночь мои волосы разделили идеально ровным пробором и от корней заплели в тугие косички — где-то на длину ладони, оставив концы, как есть.

Спала я плохо, хотя и устала за день — ворочалась, страдала… мешали косички и мысли.

Следующим утром опять ходила в храм — в платке и не расплетаясь. Причастилась. В этот день молилась, как и положено — истово, пытаясь прогнать неуверенность и запоздалый страх перед будущим, которое сама себе и устроила. А придя в Домик, поняла, что уже доставили платье.

Я рассматривала его и плакала… было ужасно обидно. На кого или что я обижалась? А Бог его знает! Но слезы мои были восприняты на удивление нормально. Маменька меня в этом деле поддержала, а потом делала холодные компрессы на глаза.

Ирма нанесла на наши лица ту самую волшебную жидкую пудру, придающую коже розоватый перламутровый оттенок — специальной щеточкой и тонким-тонким слоем.

Когда пришло время одеваться, я уже успокоилась и способна была замечать детали. Стало любопытно, что за ткань… похоже сотканная из тончайших хлопковых нитей, но такая… ну очень-очень тонкая, полупрозрачная. Накрахмаленная, по виду она напоминала жесткую органзу, но на ощупь была более мягкой и податливой.

— Это что — кисея? — осторожно коснулась я пальцами пышной пены, которая скоро обнимет мои плечи.

Не помнила таких тканей… даже на коронационных платьях российских императриц, выставленных в Оружейной палате.

— Нет, тарлатан… он тоньше и нежнее, — затягивала Ирма мой корсет.

Все на мне было новым — панталоны и нижняя сорочка с кокетливыми кружевами, туфельки, белые чулки.

Заставив поднять руки, сверху опустили платье — пышное, снежно-белое, с тонкой и нежной вышивкой золотом.

Понятно уже было, что наряд этот сшит не за два дня. Скорее всего, при сборке любого платья использовались отдельные заготовки — уже готовые фижмы, кружева, вышивки, юбки…

Усадив на табурет и прикрыв платье простыней, Ирма сделала мне прическу, расплетя косички и просто зачесав волосы назад. На затылке их собрали в богатый валик. В уши вдели серьги с жемчужинами.

В самом конце на плечи опустился фигурно собранный тарлатан, а на валике из волос закрепили веночек — зеленую миртовую веточку и длинную полоску фаты.

Шея ничем украшена не была. Мельком отметив это, я попыталась вспомнить что-то там… дареное Фредериком. Это что-то так у него и осталось. Сожалений по этому поводу я не чувствовала — тяги к украшениям как не было в той жизни, так и здесь она не появилась. Вывод: базовый хватательный рефлекс из детства так и не развился во что-то путное…

Потом я сидела и смотрела, как Ирма собирает маменьку: шнурует синее атласное платье, расправляет фижмы, подает перчатки, крепит на волосах эгрет с пером цапли.

Любовалась.

Молодая красивая женщина, одинокая. Но она хотя бы знала… хотя бы было у нее… И потом — есть