Кармен. Комсомол-сюита - Зоя Орлова

Я взяла его руку и прижалась щекой к теплой сухой ладони. Продолжая смотреть в его потемневшие глаза, я продолжила:

— Георгий Саныч, я хочу сказать вам одну вещь. Скажу только один раз, и, пожалуйста, не прерывайте меня. — Его ладонь на моей щеке чуть дрогнула. — Вы мне очень нравитесь. Сразу понравились, как только я вас увидела. Не говорите сейчас ничего. Я просто хочу, чтобы вы знали.

Я поцеловала его ладонь и отступила на шаг. А спустя мгновение он притянул меня к себе и осторожно укрыл сильными, горячими руками.

— Кармен… Кармен… Карменсита… — услышала я его тихий шепот, как-будто он пробовал мое имя на вкус. — Прости, Кармен… Я… не могу. Не должен…

Я тут же выскользнула из-под его рук. Ну вот и все, объяснились. Он несвободен. А мне милостыни не надо. Я почувствовала внутри пустоту, все стало безразлично и как-то легко.

— Тут сыро, — сказала я и пошла по тропинке обратно.

Я больше здесь не появлюсь, пока эти славные шабашники не закончат стройку и не уедут. И ночевать я, конечно же, не останусь. Придется просить Алексея отвезти меня в город. Но ничего, не рассыплюсь, попрошу. Уверена, не откажет.

Раевский догнал меня. Он больше не пытался как-то прикоснуться или заговорить. Мы молча вернулись в лагерь. У догорающего костра еще сидели Резо и Лешка, наигрывали что-то на гитарах и пили чай из алюминиевых кружек. Я, как ни в чем не бывало, подсела рядом и, улыбаясь, спросила:

— Леш, мне домой пора. Ты мог бы меня отвезти?

Он спокойно кивнул и поднялся с бревна. Я быстро нашла свою сумку, достала свитер, натянула. Потом обняла Резо и чмокнула его в колючую щеку. Раевского поблагодарила за прекрасный вечер и пожелала успехов в труде. Алексей пожал парням руки, мы пошли к воротам Блиновского дома. Алексей молчал, и правильно делал. Я сейчас не хотела говорить, хотела сохранить внутри спокойствие, тишину и странную теплоту, светлую и чуть горьковатую. Она начала заполнять меня, вытесняя пустоту и безразличие.

«Прости, Кармен…» Уже простила. И заранее прощаю тебе все, светлый князь моего сердца. Спасибо, что выслушал. Спасибо, что теперь ты есть у меня, даже если ты не мой.

Когда мы проехали уже минут десять по ночной дороге, Алексей, не глядя на меня, осторожно проговорил:

— У него невеста в Ленинграде. Девчонки с переговорного проболтались.

— Я знаю, — откликнулась я бесцветным голосом.

Больше мы не говорили. Алексей подвез меня к подъезду, открыл дверцу, галантно помог выйти из машины.

— Спасибо, друг, — сказала я и легко поцеловала его в щеку. Как друга. Надо же…

Дома я разделась, погладила рукой густые складки цыганской юбки. Мне понравилось в ней ходить. И почему я раньше ее не надевала? Забралась под одеяло и мысленно запела, сама себя баюкая: «Не уезжай ты, мой голубчик…». Почему-то мне было хорошо, хоть и грустно. Грусть была светлой, чуть горьковатой и ныла такой тонкой, сладкой болью в сердце. Наверное, это был уже сон: я увидела свое сердце, влажное, теплое, дышащее. А внутри, на донышке, зарождается розовой искрой крошечный кристаллик. Он медленно наливается розовым теплом и расширяется, прорастая в мышечные стенки моего сердца, и от этого мне больно и сладко. А ведь с Раевским я даже ни разу не поцеловалась…

Глава 20

Новые смыслы

Утром я проснулась с новым чувством, с пониманием того, что в моей жизни появился новый смысл. Когда-то мой добрый приятель Миша Вихляев сказал о себе, что почти научился жить в отсутствии любви, в Мишином случае — любви ответной. В этом был его смысл, его спасение от бесконечной разъедающей боли неразделенного, невостребованного чувства. До встречи с Раевским я училась и почти научилась, как мне казалось, жить в отсутствии любви вообще. В этом был смысл моего текущего существования. Я никого не любила, меня никто не любил. Блинов не в счет.

Потом меня накрыла влюбленность, и смысл изменился. И это было прекрасно! А вот теперь все изменилось опять, теперь смысл моей жизни — учиться жить с пониманием, что есть человек, который мне безумно дорог, но я лишь наблюдатель. Ангел моих грез, князь сердца моего мне недоступен. Буду учиться жить с этим.

Полетели дни, заполненные летним солнцем, привычной работой, вечерними встречами с друзьями на берегу Иштарки. Река набрала воды из верховьев, съела почти метр прибрежного песка, стала темнее, течение усилилось. Но все равно вечером было приятно поплескаться в ее прохладной воде, вдохнуть свежесть и запах мокрой травы.

— Добро пожаловать в клуб раненых сердец. Теперь и ты пополнила наши окровавленные ряды, — сказал Вихляев и многозначительно улыбнулся.

— Что, так заметно? — удивилась я. Мне-то казалось, что никто ни за что не догадается, что со мной происходит.

— Еще как. У тебя счастливое и глупое лицо, а глаза грустные. Ты фонишь влюбленностью, как передник Марии Кюри — радиацией. Я об тебя душой греюсь.

— Ну, тогда «за обогрев»! — выдала я тост, и мы чокнулись бумажными стаканчиками со сливочным пломбиром.

«Я не буду думать о нем… не буду считать дни», — сказала я себе и тут же начала обводить красным карандашом даты в настольном перекидном календаре. Уже истекла неделя с того вечера, когда я призналась Раевскому. Больше не появлялась в этом чертовом совхозе и ни разу не спросила фотокора Зырянова о снимках, которые он делал в тот вечер. А ведь, наверняка, он уже все проявил и напечатал, и у него, наверняка, получились потрясающие фотки. Он же талант, настоящий художник. Я все-таки спрошу у него про фотографии, но только позже, когда бригада ленинградцев уедет. И тут же испугалась того, что, увидев Раевского на снимках, могу пешком рвануть к нему, по шпалам, в далекий город на Неве! Ой, мамочки…

* * *

Еще один понедельник пролетел голубой стрекозой и сполз закатным солнышком за горизонт. Я строчила на машинке очередную статью для редакций двух газет и мечтала слопать шоколадную мороженку, дремавшую в морозилке, после того, как допечатаю. Стук в дверь удивил, я ведь никого не ждала сегодня. Рука над клавишей дернулась, и появилась дурацкая опечатка. Ничего, потом подправлю. Я пошла открывать.

— Здравствуй, Кармен.

Я остолбенела. Великий и ужасный Генерал мастерка и лопаты, собственной персоной, перед моей дверью.

— Здравствуй…те… Георгий Саныч?