Там, где поют соловьи - Елена Чумакова

– Да. Откуда вы знаете мое имя?

– Так Светочка рассказывала. Я Филипп Егорович, ваш новый сосед. Моя дверь напротив вашей. Я извиняюсь за свой вид, – он смущенно оглядел себя, – с гардеробом у меня нынче небогато.

– А где сама Светлана? Где вся их семья?

– Ну да, вы же не знаете… Их больше нет. Никого. Умерли, кто от голода, кто на фронте. Капитолина – в марте сорок третьего, как похоронку на старшую дочь Татьяну получила, Светочка – в декабре. Чуть больше месяца не дожила до снятия блокады. А на мужа ее похоронка пришла еще осенью сорок первого.

Стелла опустилась на край кровати, потрясенно молчала, зажав рот рукой.

– Впрочем, дочка ее, Наташа, должно быть, жива, ее эвакуировали с детским домом… Вы позволите присесть? Мне трудно долго стоять.

– Да, конечно, – спохватилась Стелла, – только куда?

В комнате не было ни одного стула. Гость с трудом примостился на выступе стеллажа.

– Я сам был в ополчении с первых дней войны, получил ранение в сорок первом. Демобилизовали. Вернулся после госпиталя, а от дома одни руины остались. Наш дом рядом… был. И жена, и ее мама, и наша дочка – все погибли по время той бомбежки. Дочку тоже Наташенькой звали. И возраст такой же, как у Светиной девочки.

Гость замолчал, отвернулся. Стелла разглядывала соседа. Худой до прозрачности. Сколько ему лет? Тридцать? Сорок? Все пятьдесят? Седина на висках сейчас вовсе не показатель возраста, видела она поседевших парней в госпиталях.

– Вернулся я, значит, в никуда. Поселили в вашей квартире в освободившейся комнате.

– Там до вас оперный певец жил, – подала голос Стелла.

– Я его знал. Я ведь тоже музыкант, флейтист. Пришел после консерватории в филармонию работать, а Венгеров уж мэтром был. Его все знали. Вот не думал, что придется в его комнате жить, его вещи донашивать. Моего-то ничего не осталось, а новое где сейчас купишь?

– Да, – эхом отозвалась Стелла, – сейчас трудно что-то новое купить. А что случилось с моей библиотекой? Куда делись все книги?

– Вы уж нас простите. Во время бомбежки у вас стекла вылетели, не заклеены были. Ни новых стекол, ни стекольщика не найти, а холодом из комнаты тянет. Вот мы со Светой заткнули раму, как смогли. А тут книги. Это ж просто спасение! Голод, знаете ли, притупляет такие понятия, как этично, неэтично. Когда желудок сводит судорогой, и все мысли только о еде, и на чужое позаришься. Что смогли – выменяли на продукты. Что выменять не получилось, сожгли в буржуйке. Батареи холодные, дров не достать, на улице мороз. Мы уже все в одну комнату переселились, поближе к печке, чтобы не замерзнуть во сне. А топить-то чем? Книгами и топили… А кожаные переплеты съели… Что вы на меня так смотрите? Да, съели. Отдирали кожу от картона, резали на ленточки и варили. И клей с корешков книг соскребали и ели. Иллюзия еды.

– Где их похоронили? – помолчав, спросила Стелла. – Тетю Капу, Свету…

– Капитолину мы со Светланой вместе кое-как вытащили на улицу, попытались на санках отвезти на кладбище, но снег местами уже сошел, не смогли. Санотряд забрал. На Пискаревку, должно быть, отвезли. Всех туда отвозили. Где-то в братской могиле лежит. А Светочку я смог только во двор вынести. Совсем обессилил. Она там долго лежала. Потом подобрали.

– Когда мы с детьми уезжали в эвакуацию, Светлана в положении была. Что с тем ребенком, знаете?

– Про это ничего не знаю, она не рассказывала. Это еще до моего возвращения было. Но я других детей здесь не видел. После смерти Светы никого из семьи здесь не осталось. Полгода назад в их комнату новых жильцов вселили, из эвакуации вернувшихся. Теперь вот и вы приехали. Оживает потихоньку город. Водопровод заработал. В блокаду Света воду от Гренадерского моста в ведре приносила. Вскипятим в самой большой кастрюле и греемся возле нее. И сейчас так-то греюсь, но за водой уж ходить не приходится… Отопление пока только в центре города наладили, а здесь лопнувшие трубы заменить нечем. Зато карточки теперь выдают не только на хлеб, но и на жиры, сахар, крупы, чай, даже мясопродукты. Магазины открылись, столовые заработали, трамваи ходят. Это же жизнь! А давайте я вам чай сделаю? У меня есть заварка, и даже сахар найдется.

– А у меня хлеб с дороги остался, домашний, из русской печки. Давайте почаевничаем за знакомство.

Пока Филипп Егорович ходил за чайником, Стелла нашла в буфете салфетку, застелила угол стола, разделила пополам краюшку хлеба. Вспомнилось, как впервые вошла в эту комнату, и Василий Львович вот так же угощал ее ужином. Казалось, совсем недавно был тот вечер, а уж сколько лет утекло.

Стелла заметила, что Филипп Егорович не кусает хлеб, а отщипывает маленькие кусочки, аккуратно кладет их в рот и, смакуя, на секунду прикрывает глаза. Заметив ее удивленный взгляд, слегка смутился:

– Извините, блокадная привычка. Каждый день, отстояв очередь, получали по сто двадцать пять граммов хлеба на человека, и надо было как-то растянуть их до следующего дня. Да и хлеб был… одно название, пополам с опилками, этому не чета. В последние дни Светочка уже не могла вставать, и я ходил отоваривать талоны на себя и на нее. Как-то несу хлеб домой, ее кусок за пазуху спрятал, а свой в руке держу, и время от времени сосу краешек. Чувствую, кто-то идет за мной. Фигура закутана в шаль, кто – не понять. С костылем по снегу не больно убежишь. Прибавил ходу, как мог, а она догоняет, я в подворотню, и фигура за мной. В подъезде напала, молча рвет кусок из руки, а глаза отчаянные, безумные! А у меня вторая-то рука костылем занята. На лестнице скользко. Канализация в городе не работала, сначала помои на двор выносили, а потом просто в парадном выплескивали. Зимой все это замерзало, подняться по ступенькам и здоровому было непросто. Не удержались, упали оба, скатились по ступенькам. Я высвободился, схватил свой кусок хлеба, костыль, карабкаюсь наверх. А она руки тянет… а встать не может. Принес Светочке хлеб, да опоздал, она уже холодная. Утром – делать нечего, надеяться не на кого – завернул ее в простыню, веревкой обвязал и поволок во двор, чтобы, значит, санбригада подобрала ее там. А вчерашняя фигура так и лежит на ступеньках, окоченела уже. Тут я ее рассмотрел, женщина оказалась. Видать, хлебные карточки украли, а это все, смертный приговор. Я Светочку во