Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Гастону. Но граф упоминал о золоте, от него веяло аристократизмом, он знал все и, казалось, обладал ключом от золотого замка фантазии.

Кроме того, лошади бежали так скоро, экипаж был так хорош!

Я хотела спросить, куда мы едем, но поняла, что это не мое дело.

Мы проехали Елисейские поля, миновали Триумфальную арку, вступили на большой Нейльский проспект. Вскоре я увидела старинный парк, усеянный теперь красивыми виллами – что я говорю? – замками.

Над самой Сеной, там, где стоял дворец покойного короля, лошади остановились перед небольшим отелем во вкусе Людовика XIII, затерянном среди зелени; плющ уже обвил все решетки.

Граф вышел из кареты и подал мне руку.

На крыльцо вышла экономка, женщина лет сорока.

– Граф обедает здесь? – спросила она.

– Да, – отвечал граф.

– Ночует?

– Не знаю.

Затем граф обратился ко мне с утонченной вежливостью:

– Я не знаю вашего имени, но это все равно для меня; я также не скажу вам своего – зачем знать его? Вам принадлежит этот дом, деревья, фонтан, верховая лошадь Мустафа, лодка на Сене, все находящееся в доме и кредит у Ворта на двадцать пять тысяч франков.

Мне казалось, что все это я вижу во сне.

– Теперь, – продолжал граф, – приказывайте, как полновластная хозяйка. Вам будут повиноваться все, не исключая и меня.

– Ну так поцелуйте меня!

Глава 6. Затворническая жизнь

Обед не отличался ничем баснословным, но тем не менее его нельзя назвать скудным.

Я старалась проникнуть в тайну, но граф постоянно отвечал шутками или сентенциями. Он забавлялся моим удивлением и любопытством, но был настолько умен, что не открывал мне тайны.

Вечером он предложил кататься на лодке, но я отказалась по причине дурной погоды. Мы вышли в сад и прогуливались, несмотря на дождь.

– Это выучит меня оставлять зонтик Евгении! – сказала я графу.

– Она расплатится с вами за это, – отвечал он со смехом.

Но не прибавил ни слова.

На другой день граф уехал рано утром.

– Мне хотелось бы оставить вам лошадей и карету, – сказал он мне, – но я никогда не езжу в омнибусах. Если умеете ездить верхом, ступайте на Мустафе в лес; если же боитесь, катайтесь по соседним проспектам. Мустафа смирное животное и сбросит вас тогда только, когда вы его раздражите. В доме найдете амазонку, которая будет вам почти по талии.

При этом граф улыбнулся, как будто вспомнил о моей предшественнице.

В детстве я ездила верхом с братом, но с тех пор ни разу не садилась в седло; впрочем, я не боязлива и в тот же день поехала на Мустафе в Нейльский парк.

– Когда вы вернетесь? – спросила я графа.

– Никогда не ждите меня; быть может, я приеду сегодня или через неделю.

Это не понравилось мне, однако было уже поздно рассуждать. Оставалось примириться с новой жизнью; кроме того, меня подстрекало любопытство.

Притом я уже послала письмо к Ворту!

Через три дня я совершенно преобразилась, так что не узнавала себя.

Приобретя амазонку по талии, я отправилась на Мустафе в Булонский лес.

Я узнала графа, шедшего пешком с Халиль-беем и Соером. Он сделал мне знак, как будто хотел сказать, что приедет сегодня.

Граф привез с собой Халиль-бея; они обедали у меня и потом увезли в театр варьете посмотреть Шнейдер. В антракте я спросила отворяльщицу лож, знает ли она графа.

– И да и нет, – отвечала она, – он русский, но имени его я никогда не могла выговорить.

В полночь граф возвратился вместе со мной и пробыл три дня. Он похвалил мои платья и вкус. На другой день, услышав мое пение, предложил мне вступить на соответственную сцену.

– Кстати, – сказал он, – вы не жалеете о консерватории?

– Нет, благодарю Бога; я не рождена для того, чтоб танцевать.

Прошло три месяца этой затворнической жизни. Граф приезжал изредка, мы катались на лодке, мечтали в саду, много читали. В Париж ездила я не более одного раза в неделю – побывать в театре.

Хотя я очень любила Мустафу, но не каждый день отправлялась в лес. Несказанная лень овладела всем моим существом. Я проводила жизнь в горизонтальном положении. Я много думала о матери, много писала ей, но не получала ответа. Только раз меня встретила сестра и рассказала о гневе и печали моей матери.

Многие дочери легко смотрят на своих матерей, я же никогда не могла забыть своей. Что бы я ни делала, предо мной носилось печальное и важное лицо матери, и как будто слышался ее укор: «Что ты сделала с собой?»

Глава 7. Что такое счастье?

Граф был преоригинальный человек. Я никак не могла узнать его имени. Все называли его графом или любезным графом. Я не осмеливалась расспрашивать его друзей и тщетно добивалась истины от слуг. Впрочем, окружающие меня люди отличались молчаливостью, как будто сообразовались с характером графа. Только Антуанетта, исполнявшая обязанности кухарки и домоправительницы, имела по временам припадки откровенности.

По ее словам, граф проводил свою жизнь в облагодетельствовании молодых девушек. Антуанетта знала его привычки и уверяла, что если граф не приезжал всякий день, то потому, что имел других, подобных мне, пансионерок.

– Он немного помешан, – прибавила Антуанетта. – пока вы будете довольны, и он будет счастлив, но когда вы сделаетесь печальны – тогда его только и видели. Он предоставит вам все находящееся здесь, и затем поминай его, как звали.

– А вы?

– Я? Я знаю его; отправлюсь к нему в Париж, и затем начнется та же история с другой.

– Так он несчастлив?

– Нет; у него много денег, но и много горя. Жена его отвратительное создание. Сам же он в известные дни должен принимать вид вельможи. Но почести надоедают ему. Он одевается по необходимости в мундир, но лучшими его минутами бывают те, которые он проводит с вами или с другой.

– С другой! Зачем вы это сказали мне?

– Вы не ревнивы. Позвольте ему действовать как угодно, если в этом заключается все его счастье.

Слова Антуанетты заставили меня продумать всю ночь.

– Не совсем будет весело, если он кинет меня, потому что найдет печальной.

Я решила встречать его с более веселым лицом, но напрасно старалась строить улыбающуюся физиономию: когда являлась его пасмурная фигура, во мне застывала вся кровь.

Он пробовал улыбаться, но улыбка придавала его лицу еще печальнейшее выражение.

Чаще всего он бывал молчалив; тогда слушал меня с некоторым удовольствием и даже пробовал дурачиться, подобно мне; но все это вело лишь к тому, что, пользуясь его обществом, я