Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Если вы любопытны, то я скажу вам, что имею право на графскую корону. Я родилась богатой, но это весьма старинное богатство погибло прежде, чем я вошла в годы рассудка. Годы рассудка! Я никогда не доживу до них. Годы рассудка – это эпоха смерти, сказала бы я, если бы не боялась прослыть восьмым мудрецом Греции. Богатство погибло, и мое семейство, потерпев последнее кораблекрушение, укрылось в Париже, на острове Святого Людовика.

Положение еще не было отчаянное; наняли квартиру великолепную, но сильно запущенную. Мебели почти не было.

От кораблекрушения моя мать спасла только троих детей, пенсию и много сомнительных долгов, между прочим, один в виде полиса Общества морского страхования. Но какое вам дело до всего этого?

Моя сестра находилась в Сент-Дени, брат готовился вступить в Брестскую школу, а я играла в жмурки с мебелью в гостиной.

Мать запиралась в спальне и плакала: частью о моем отце, частью о погибшем состоянии. Она писала много писем, но труды ее были напрасны: деньги не приходили. Вскоре нам пришлось оставить остров Святого Людовика и переселиться в нижний этаж небольшого дома в Пасси.

Первое мое воспоминание относится к детскому балу у госпожи де л’Эпине, где я поразила всех своими дурачествами и «милыми выходками». Я танцевала и вальсировала, как фея. Меня много ласкали и внушали «уважение к самой себе». Возвратясь домой, я с четверть часа смотрелась в зеркало, принимая позы вальса.

Уже в то время был гений в моих ногах.

Надеюсь, вы не любопытствуете видеть меня за игрой в волан; это весьма мне приятно, ибо я не хочу профанировать детства, проведенного благочестиво в родительском доме, под надзором матери, которая была воплощенной добродетелью, и среди библиотеки отменно хороших книг. Это не значит, что я была ангелом. Скорее, чертом, но, наигравшись досыта, становилась серьезной, и мать могла ожидать, что из меня выйдет хорошая женщина.

Говорят, в библиотеке всегда найдется место для дурной книги. Однажды, роясь в шкафах, я напала на разрозненный том «Куртизанки Греции».

Зачем попал сюда этот том? Его спрятал здесь накануне мой брат.

Во мне произошла перемена, можно сказать, революция, когда я прочитала фразы вроде следующих:

«Фрина была одной из красивейших куртизанок древности. Одежда скрывала многое из ее красоты. Никогда не ходила она в публичные бани, но в день Элевсинских празднеств являлась совершенно обнаженная, одетая лишь своими волосами, и входила в море. В такую-то минуту ослепленному художнику Апеллесу представилась Венера, выходящая из волн.

Страстно любивший ее Пракситель взял ее моделью для своей Книдской Венеры. У ног Амура он сделал следующую надпись: „Пракситель подарил меня Фрине за ее благосклонность. Я не пускаю больше стрел, но вливаю любовную отраву в пламенные взгляды, которые бросаю“.

Пракситель предоставил Фрине взять этого Амура или своего сатира. „Отдаю тебе мое лучшее произведение, – сказал он ей, – выбор нелегок, но я сохраню тайну“. Фрина улыбнулась и дала тайное приказание рабу. Через несколько минут возвестили Праксителю, что его мастерская сделалась добычей огня. „О боги! Спасем сатира, спасем Амура“. “Пракситель, я выбираю последнего. Успокойся, ты лишился только своей тайны“. И Фрина подарила Фесбии это дивное произведение.

Обвиненная Эвфиасом в уголовном преступлении, она была прощена; по этой причине Эвфиас не хотел с тех пор говорить в собраниях, до такой степени был оскорблен. Фрину обвиняли в том, что она разоряет и развращает греков, профанирует посредством пародии Элевсинские таинства. Обвинение было тяжко; ее привели на суд гелиастов. Любовник Фрины, оратор Гиперид, видя, что не производит своею речью никакого впечатления на судей, призвал Фрину, обнажил ей грудь и вскричал: „Вот мой довод“. Не захотели присудить к смерти столь красивую женщину, но постановили, чтобы защитник не говорил своей речи, обнажив грудь обвиняемого.

Фрина предложила фиванцам выстроить за свой счет их город, разрушенный Александром, если они только согласятся сделать следующую надпись: „Александр разрушил его до основания, но Фрина, куртизанка, выстроила вновь“.

Поклонники Фрины сделали из золота ее статую и поставили в дельфийском храме на мраморной колонне. Статуя была работы Праксителя. Увидев ее, циник Кратес сказал: „Вот памятник целомудрию греков“. Статуя находилась между изваяниями лакедемонского царя Архидама и Филиппа, сына Аминты. Над нею была надпись: „Фрина Фесбийская, дочь Эпикла“».

Когда мой брат вернулся домой вечером, я сказала ему:

– Отличные вещи узнала я о греческих философах. Платон, Сократ, Эпикур, Диоген, Демосфен и Сократ, Аристид и другие считали за честь добиться ласк куртизанки.

Он засмеялся:

– Ты отыскала мою книгу?

– Да, – отвечала я, – так за тем-то учат вас греческому языку, чтобы посвятить в подобные басни! Если не ошибаюсь, Греция была непрерывным карнавалом.

– Да, – сказал он и, посмотрев мне прямо в лицо, прибавил: – разве было бы тебе приятно выиграть процесс, обнажив грудь обвиненной?

– Да, если бы я была мраморной красавицей.

Брат стал отыскивать свою книгу, но я, в свою очередь, спрятала ее; он всюду смотрел, не подозревая, что я положила ее под подушку.

Эта дурная книга, конечно же, послужила поводом к дурным снам. Я также отправилась в Коринф, ходила с большим торжеством приносить обет Венере! Я, как Фрина, служила моделью для Праксителя, уже гордясь поклонением, как будто была мраморной красавицей.

На другой день я хотя и находилась под надзором матери, но с увлечением прочитала еще раз эту книжку и вместе с последней страницей, казалось, открыла светлый Эдем.

Взглянув на бедное наше жилище, я с грустью думала о той скудной жизни, которую мне предстояло вести.

До этого времени моей заветной мечтой было сделаться учительницей; таково было желание матери, которая, не утратив гордости в дни невзгоды, говорила, что жить своими знаниями не значит унижать себя.

Учительница! Многих видела я в полинялых платьях, старомодных шляпках и стоптанных ботинках!

Хотели также посадить меня за фортепьяно и сделать чудом музыкального мира: но у меня не оказалось никакой способности терзать клавиши. Я училась, но, вслушиваясь в свою игру, чувствовала непреодолимую охоту завыть по-собачьи.

Неужели собаки так же нервны, как я?

Прочитанная мною книга побудила меня взяться опять за музыку. Я мечтала, что игра на фортепьяно откроет мне настоящий вход в свет, тогда как, будучи простой учительницей, я при всем моем знании не пойду дальше классной комнаты.

– Маман, – сказала я вдруг, – мне хочется быть музыкантшей. Ты говорила правду, и я возвращаюсь к твоей первой мысли.

В тот же день снова взяли фортепьяно. Мать восхищалась тем, что я опять принялась за музыку. Она с