Барбара Картленд - Невероятный медовый месяц

— Но я… Я думала… — прошептала она неуверенно.

— Я и сам так думал… когда-то, — подтвердил герцог и пояснил:

— Но я ошибался.

«Значит, он любит другую», — подумала Антония, лихорадочно пытаясь вспомнить имена женщин, о которых говорили в гостиной подруги ее матери, навещая графиню Лемсфорд.

Почему-то Антония не могла поверить, что возлюбленной герцога была графиня, супруг которой вызвал Атола на дуэль.

— Та, в кого влюблен я, — заговорил герцог очень тихо и очень медленно, тщательно подбирая слова, — любит меня так, как она могла бы любить ребенка. Но мне бы хотелось, чтобы она полюбила меня как мужчину, Антонии стало вдруг трудно дышать. Что-то необычное происходило с ней — чувство бурное и чудесное поднималось у нее в груди.

— Вы… Вы… Вы хотите сказать… — попыталась она произнести, но слова замерли у нее на губах.

— Я люблю ту, — сказал герцог очень мягко, — кто, держа меня в объятиях и разговаривая со мной голосом, полным любви, целовал меня, прижимая к груди.

У Антонии вырвался долгий вздох, еще не вполне осознанно она сделала шаг навстречу герцогу и… вдруг очутилась в его объятиях.

Прильнув к нему всем телом, она спрятала лицо у него на груди.

— Сможешь ли ты полюбить меня, любимая моя? — спросил Атол. — Я так боялся, что, выздоровев, я потеряю тебя.

Он чувствовал, как она дрожит в его объятиях, и, осторожно приподняв ее подбородок кончиками пальцев, заглянул ей в глаза.

— Ты целовала меня, дорогая, — напомнил он ей. — Будет справедливо, если теперь и я поцелую тебя.

Его губы коснулись ее губ, и по всему телу Антонии вдруг разлилось пламя. Это не было похоже ни на какое другое ощущение из когда-либо испытанных ею, но в то же время это была как бы часть той любви, которую она уже давала ему.

Это ощущение было таким полным, таким восторженным и таким всеобъемлющим, что Антонии показалось, будто никто не в силах вынести такое и не умереть от счастья.

Он целовал ее так долго, что в конце концов все вокруг перестало для нее существовать. Они снова были одни, как тогда в Париже — на тайном острове на Елисейских полях, скрытые от посторонних взглядов в своем уединении.

Однако на этот раз все было так изумительно, так чудесно, что Антония подумала, что она спит и видит волшебный сон — прекрасный и… нереальный.

Приподняв ее подбородок и заглянув в глубину серо-зеленых лучистых глаз, Донкастер не увидел в них испуга. Глаза Антонии светились радостью и безмерным удивлением. И тогда он осмелился спросить:

— Скажи, ты любишь меня, Антония? В его голосе было столько нежности, что она больше не колебалась:

— О да! Я люблю тебя, Атол, люблю… Всей душой, всем сердцем… И так я полюбила тебя… я это знаю теперь… с самого начала, с нашей первой встречи, когда я пришла к тебе со своим нелепым предложением…

— Я благословляю эту встречу, моя дорогая, моя храбрая, чудесная, безропотная маленькая женушка, — восторженно проговорил он. — Я и предположить не мог, что на свете есть женщина, столь совершенная и в то же время такая сильная духом.

— Я выстояла… только потому, что рядом был ты, — прошептала Антония.

— Я всегда буду рядом с тобой, — пообещал герцог.

И, крепко обнимая ее, прибавил:

— У нас с тобой сейчас столько дел, что нам нельзя возвращаться в Лондон. Там мы будем обязаны показываться в обществе, принимать и отдавать визиты, и даже в собственном доме не будет нам покоя. Здесь, по крайней мере в ближайшее время, нам не будут мешать наши друзья.

Антония знала, что он подумал о маркизе, и прошептала:

— Ты не будешь… скучать в глуши?

— Я никогда и нигде не буду скучать с тобой, — ответил он, глядя Антонии в глаза. — Но мы не должны забывать и про наших лошадей! Мы будем готовить их к соревнованиям и выигрывать призы. Вместе, Антония? Это ведь так приятно! И эта работа, думаю, отнимет у нас все свободное время.

Его губы принялись жадно целовать ее уста, и она не смогла ответить. Но на этот раз его поцелуи были требовательными, настойчивыми и очень страстными.

Атол заставил Антонию почувствовать, как все ее существо трепещет, а где-то в глубине ее тела разгорается огонь, и от этого жара она тает, всецело подчиняясь его странному воздействию.

— Я люблю тебя, — сказал он с дрожью в голосе. — Я люблю в тебе все, Антония, — не только твое прекрасное тело и твои глаза, заглядывать в которые столь заманчиво, как в таинственный хрустальный шар.

И он поцеловал ее глаза, а потом добавил:

— Но я люблю также музыку твоего нежного голоса, мягкость твоих рук, твою свежесть, доброту и способность сострадать.

Его голос звучал все ниже, когда он тихо говорил:

— До сих пор я никак не мог понять, что именно эти качества стремился отыскать в женщинах, но их-то как раз и не находил. Но только теперь я это осознал.

— Я так сильно ревновала… к маркизе, — прошептала Антония.

— Но не так сильно, как я ревновал тебя к этому проклятому журналисту, который за тобой ухаживал, когда я был слишком болен, чтобы помешать ему.

Антония посмотрела на него с изумлением.

— Ты… ревновал?

— Как помешанный! — резко ответил герцог. — И имей в виду, дорогая, что если я когда-нибудь замечу, что мужчины смотрят на тебя так, как смотрел Лабушер, то я буду драться не на одной, а на ста дуэлях!

— О нет! Только не это! Такого я никогда не допущу! — воскликнула Антония. — Я уже не смогу во второй раз пережить все эти тревоги и страдания, думая при этом, что сама во всем виновата, а ты, узнав правду… не простишь меня.

— Я не смогу не простить тебя… — сказал Донкастер.

— Почему? — удивилась Антония.

— Потому что не смогу жить без тебя, — тихо ответил герцог. — Я желаю, чтобы ты наконец стала моей, Антония, потому что мы принадлежим друг другу.

Неистовая страсть в его голосе вынудила ее вновь спрятать лицо на его груди.

— Я думала, — спустя мгновение сказала она, — что, когда мы вернемся в Англию, ты покинешь меня. Ты опять будешь… с маркизой… И тогда я собралась… попросить тебя…

Она замолчала, и герцог поторопил ее:

— Что же ты собиралась попросить у меня?

— Чтобы ты дал мне… ребенка. Потому что он был бы частью тебя… и у меня был бы кто-то, кого я… смогла бы любить, — шепотом сказала она.

Герцог сжал ее в объятиях так крепко, что она едва могла дышать.

— Я дам тебе ребенка, Антония, но при одном условии, ты пообещаешь мне…

— Что? Что я должна обещать? — спросила она, забеспокоившись.

— Что ты не перестанешь любить меня, — ответил он. — Я готов разделить с нашими детьми маленькую часть твоей любви, но только с условием, что ты будешь любить меня так же сильно, как сейчас. Ты будешь держать меня в своих объятиях так же, как держала во время страшной болезни, и я не буду бояться потерять тебя.