Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

— Как только им станет известно, что я проскользнула в столицу, они очень скоро появятся здесь.

— Тогда передо мной очень непростая задача. У меня всего четыре тысячи человек и тридцать пять кораблей. Как я понимаю, в египетской армии двадцать тысяч человек. Численное превосходство составляет пять к одному.

В его устах это прозвучало как нечто забавное.

— Мы победим их! — яростно воскликнула я.

— Ну а я тем временем пошлю за подкреплением, — сказал он.

— Благоразумно, — откликнулась я, и мы оба рассмеялись. — Давай я покажу тебе твои покои, император, — предложила я. Они знакомы мне как мои собственные.

— И они снова станут твоими, — промолвил Цезарь, скрестив руки на груди.

— Это порадовало бы меня, хотя я могу подобрать для себя и другие комнаты, рядом с храмом Исиды.

— Вот как? А я полагал, что ты будешь жить со мной.

— С тобой? Делить с тобой ложе?

Вот и прозвучало то, чего я ждала и боялась. Конечно, завоеватель получает все трофеи.

— Ложе? Это не слишком удобно, я предпочитаю кровать. Покажи мне ее.

— А на чем ты спал, пока меня не было?

— Вот на той кушетке, что ты называешь ложем. А кровать приберегал до твоего появления.

— Так ты ждал меня?

Признаться, это меня огорчило. Неужели его ничем нельзя удивить? Даже тем, как хитро и ловко я пробралась сквозь вражеские караулы.

— Ждал. Мне сообщили, что ты изобретательна, умна и неукротима — во всяком случае, такой тебя считают твои враги. Я решил проверить, так ли это, и послал тебе приглашение. Если о тебе рассказывали правду, ты обязательно должна была придумать способ пробраться в Александрию. Я понятия не имел, какой именно, но ждал твоего появления. Я был готов восхищаться тобой, если тебе это удастся. И пожелать тебя. И только тогда воспользоваться кроватью. Время пришло — покажи мне ее.

Он встал — мускулистый и крепкий, как скала, гибкий, как пружина. Поразительно, но в тот миг я вовсе не чувствовала, что выполняю какой-то долг и приношу себя в жертву. Это было неожиданно, необъяснимо — но я сама ощутила желание.

— Пойдем, — промолвила я и решительно взяла Цезаря за руку, что само по себе доставило мне удовольствие. — Следуй за мной.

— Вообще-то я привык, чтобы следовали за мной, — усмехнулся он.

Мы двинулись через комнаты, разделявшие зал для приемов и царскую спальню. Уже на пороге спальни Цезарь неожиданно остановился.

— Я не сделаю больше ни шагу, пока ты не поклянешься, что идешь со мной по доброй воле, — очень тихо промолвил он. — То, что я говорил в зале аудиенций, — не более чем шутка. Я не насильник, не мародер. Твои притязания на трон будут поддержаны мною и без подобных уступок. Тебе вообще не обязательно иметь дело со мной лично. — Цезарь помолчал и добавил: — Я никогда в жизни не прикасался к женщине, когда она не хотела этого сама.

— Таково мое желание, — заверила я его и сказала чистую правду.

Откуда родилось это желание, я сама не понимала. Римлянин был для меня совершенно чужим; я даже не знала, правша он или левша. Может быть, как раз это меня и возбуждало?

Нет, я пытаюсь обмануть себя. Дело в самом Цезаре. Одного взгляда на его мощную фигуру, прямую осанку, худощавое загорелое лицо хватило, чтобы мне захотелось дотронуться до него. До сих пор я прикасалась с лаской только к животным: моему коню, собакам, кошкам. Теперь меня одолевало желание коснуться тела стоявшего передо мной мужчины — практически незнакомого. Уж не сошла ли я с ума?

Как во сне, я повела его через погруженные в полумрак комнаты, где стенные панели из слоновой кости отражали тусклый свет ламп. За окнами тяжко вздыхало и бормотало море, а я, не говоря ни слова, влекла его за собой, словно Орфей Эвридику, пока мы не пришли в мою спальню.

За несколько месяцев моего отсутствия здесь ничего не изменилось. Месяц словно ненароком заглядывал в окно, и в его свете покрывало на моей кровати, окрашенное лучшей краской из Тира, казалось не пурпурным, а коричневым. И тут, в спальне, я неожиданно растерялась, не зная, что делать дальше. Происходящее, при всей своей внезапности, походило на некий ритуал, церемонию посвящения в одну из тайных мистерий. Но мне предстояло совершить обряд, о котором я не имела ни малейшего представления. Какой? Как?

Цезарь стоял неподвижно, как статуя. И тут (эта мысль явилась ко мне неизвестно откуда) я сказала:

— Ты должен облачиться в одежды Амона.

Открыв инкрустированный слоновой костью сундук, я достала древнее облачение. Царь Египта надевал его во время храмовых церемоний — великолепный наряд, расшитый золотом и усыпанный переливающимися драгоценными камнями.

— Я не бог, — тихо ответил Цезарь, когда я набросила одеяние ему на плечи. — Правда, в Эфесе меня приветствовали как бога.

В голосе его прозвучала грусть; едва уловимо, слабо, но все же я услышала ее.

— Сегодня ночью ты бог, — сказала я. — Ты придешь ко мне как Амон.

— А ты? Кем станешь ты?

— Исидой.

Мои церемониальные одежды тоже были под рукой.

— А не можем мы быть просто Юлием Цезарем и Клеопатрой?

Чтобы расслышать эти слова, мне пришлось напрячь слух.

— Сегодня ночью мы больше, чем обычные мужчина и женщина, и должны соответствовать этому, — ответила я.

Ко мне вернулись давние страхи. Исчезла уверенность в том, что я справлюсь. Может быть, наряды позволят хотя бы спрятать растерянность.

Он стоял передо мной в облачении Амона. Темнота скрывала его лицо, и в этот миг вполне можно было поверить, что я нахожусь рядом с истинным воплощением божества.

Цезарь наклонился, чтобы поцеловать меня; первый поцелуй в моей жизни. Я едва уняла дрожь — настолько непривычно было для меня такое прикосновение, не говоря уж о том, чтобы кто-то подошел так близко. Он коснулся обеими руками моих волос, нежно обнял и поцеловал в шею. Каждое движение было медленным и осторожным, как священнодействие, словно его руки сдвигали засов храмовой двери или снимали алтарные печати. Потом он взял мои руки и направил их, чтобы я обняла его, словно знал, что меня надо учить. Прикосновение к нему, к его плечам, казалось мне чем-то запретным, как и его ласки. Недозволенное, непристойное, недопустимое! Не только он был чужим — я сама в тот миг стала чужой для самой себя. И все же… и все же на каком-то ином, более глубоком уровне возникло успокаивающее ощущение близости. Страх рассеялся, уступая место волнению совсем иного рода: возбуждению и предвкушению.

Он наклонился и подхватил меня, в отличие от Аполлодора, почти без усилия. Мне отчаянно захотелось, чтобы его руки ласкали меня, сражались за меня и защищали меня.